О Юрие Левитанском. Губы, водка, война

Мне тогда казалось, я понимаю что-то. Если и не про войну, то про стаканы

Впервые опубликовано на Культпро в январе 2014-го.

***

И все чаще мы, оставляя как бы за скобками
и беду, и боль, и мучения все, и тяготы,
вспоминаем уже не лес, побитый осколками,
а какие там летом сладкие были ягоды.

В 1981-м вышел сборник Юрия Левитанского "Письма Катерине, или Прогулки с Фаустом", мне подарил его Женя Гутов, мой товарищ по археологическому кружку. Он купил по дороге на заседание кружка все три экземпляра, обнаруженные в книжном на углу. Я знал Левитанского как поэта, стихи которого охотно используют барды ("Один и тот же сон мне повторяться стал", например; в исполнении как раз Жени Гутова, заядлого барда, ставшего позже вдруг ювелиром, я эту песню и любил), а книг его раньше не видел. С того же памятного дня Левитанский стал на некоторое время любимым автором. Я был удивлен, насколько ловко он может лишить стишок рифм, какую длинную может он проложить строчку и какую устроить толкотню суффиксов. И был еще удивлен, что загвазданная официальными патриотами "военная тема" может звучать по-человечески.

И стоят на столе стаканы, до края полные,
и течет по щеке небритой слеза соленая.

Это ведь тоже про войну? Про войну. Мне тогда казалось, я понимаю что-то. Если и не про войну, то про стаканы: к тому времени, к шестнадцати с половиной годам, я слегка уже отхлебывал из них, и казалось, что в чашечке цветка вполне можно разглядеть небо. Что водка, когда ее сто грамм, примерно такова же, как и когда ее четыре цистерны. Там дальше еще про губы… Сейчас найду.

Вспоминаются губы, руки и плечи хрупкие,
и приходит на память всякая мелочь разная.

Про губы, казалось мне, я тоже что-то уже понимал. Проигрываю ныне про себя тогдашние свои знания-понимания-представления. Даже странно, что все они принадлежали человеку, который носил те же самые фамилию и имя, что и я.

Забавно через четверть с лишним века перечитывать стихотворение про память.

Я ведь и сейчас думаю, будто что-то понимаю ― про войну (она сочится тихонько из щелей времени, сегодняшняя война: не стенка на стенку, а выхватывая алым щупальцем зазевавшихся), про водку (можно ведь выпивать на лету, не ставя стаканы на стол), про губы. Не покажутся ли еще через 30 лет нынешние понимания столь же смешными?

Покажутся, конечно, но это неважно. "Память" ― стих, демонстрирующий, как работает механизм. Расширяющаяся Вселенная и расходящиеся галактики из первых строк резонируют с ритмом, расширяющимся и расходящимся. Маховик наяривает, воронка из себя выворачивается, мелькают планеты, колокола, звезды, моря, бураны. Но скоро все валится в одну точку, в слезу соленую.

Мир схлопнулся в конце стихотворения. Но я не закончу на слове "смерть" (к которой можно было бы свести заметку, учитывая, что все упомянутые в ней поэты ― Женя, Юрий Давидович и Уильям, написавший про чашечку, ― уже скончались). Мы ведь знаем такие миры, которые, смявшись в точку, взорвавшись, вновь потом начинают наливаться страстью и светом. Через тридцать ли лет, в ту же ли ночь.

Бездна памяти, расширяющаяся Вселенная,
вся из края в край обжитая и заселенная,
вместе с вьюгами, снегопадами и метелями,
как реликтовый лес не вянущий, вся зеленая.

Бездна памяти, беспредельное мироздание,
расходящиеся галактики и туманности,
где все давнее
            только четче и первозданнее,
очевиднее и яснее до самой малости.

Расширяющаяся Вселенная нашей памяти.
Гулкой вечностью дышит небо ее вечернее.
И когда наши звезды,
                  здесь умирая,
                              падают,
в небе памяти загорается их свечение.

И уходят они все дальше путями млечными,
и, хранимое небом памяти, ее безднами,
все земное мое
              ушедшее и минувшее
с высоты на меня очами глядит небесными.

И звучат, почти как земные, только
                          пронзительней,
погребальные марши, колокола венчальные,
и чем дальше даль, тем смиреннее
                         и просительней
эти вечные очи, эти глаза печальные.

Бездна памяти, ты как моря вода зеленая,
где волна к волне, все уходит и отдаляется,
но вода, увы, слишком горькая и соленая,
пьешь и пьешь ее, а все жажда не утоляется.

И опять стоишь возле этой безлюдной пристани,
одиноко под небесами ночными темными,
и глядишь туда все внимательнее и пристальней,
еще миг один — и руками коснешься теплыми.

2
Небо памяти, ты с годами все идилличнее,
как наивный рисунок, проще и простодушнее.
Умудренный мастер с холста удаляет лишнее,
и становится фон прозрачнее и воздушнее.

Надвигается море, щедро позолоченное,
серебристая ель по небу летит рассветному.
Забывается слишком пасмурное и черное,
уступая место солнечному и светлому.

Словно тихим осенним светом душа наполнилась,
и, как сон, ее омывает теченье теплое.
И не то что бы все дурное уже не помнилось,
просто чаще припоминается что-то доброе.

Это странное и могучее свойство памяти,
порожденное зрелым опытом, а не робостью, —
постепенно
         воспоминанья взрывоопасные
то забавной, а то смешной вытеснять
                               подробностью.

И все чаще мы, оставляя как бы за скобками
и беду, и боль, и мучения все, и тяготы,
вспоминаем уже не лес, побитый осколками,
а какие там летом сладкие были ягоды.

Вспоминается спирт и брага, пирушка давняя,
а не степь, где тебя бураны валили зимние,
и не бинт в крови, и не коечка госпитальная,
а та нянечка над тобою — глазищи синие.

Вспоминаются губы, руки и плечи хрупкие,
и приходит на память всякая мелочь разная.
И бредут по земле ничейной ромашки крупные,
и пылает на минном поле клубника красная.

3
Небо памяти, идиллический луг с ромашками,
над которым сияет солнце и птица кружится,
но от первого же движенья неосторожного
сразу вдребезги разлетается все и рушится.

И навзрыд,
       раздирая душу,
                    клокочут заново
те взрывные воспоминанья, почти забытые.
И в глазах потемневших дымное дышит зарево,
и по ровному белому полю идут убитые.

Прикипают к ледовой корке ладони потные.
Под руками перегревается сталь каленая...

И стоят на столе стаканы, до края полные,
и течёт по щеке небритой слеза соленая.