Русская литература в 2014 году. Февраль

Сочинения Буйды, Толстой, Иванова и литовских священников + жгут Лукьяненко

Начну с информации не самой свежей, но показательной для тех, кто сетует на падение интереса к литературе. В конце января пенсионер (бывший учитель, между прочим) из уральского города Ирбит убил ножом своего собутыльника только за то, что тот настаивал на превосходстве прозы над поэзией.

Этот случай напомнил мне один пассаж из скандальной книги Василия Розанова «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови», посвящённой так называемому «делу Бейлиса» — якобы ритуальному убийству евреями христианского мальчика, случившемуся больше ста лет назад под Киевом. Смысл высказывания таков: сам факт того, что где-то ещё совершаются ритуальные религиозные убийства, говорит о том, что мир не до конца погряз в позитивизме.

То есть, по сути, утверждается: убийство на религиозной почве не ровня убийству бытовому. Уверен, что со времен Розанова адептов такого мнения не убавилось. Правда, вряд ли это послужит уральскому пенсионеру смягчающим обстоятельством.

Проза жизни

Не трагическая и поэтическая, но драматическая и прозаическая история произошла с петербургским журналистом Игорем Шнуренко. Он собрался вчинить иск аж на 50 миллионов рублей известному миллионеру Герману Стерлигову. А всё из-за книги жены Стерлигова Алены «Битая мужем», идея и написание которой принадлежит, по словам журналиста, ему, но за которую он не получил ни одной гонорарной копейки. Шнуренко доверился чете миллионеров и не заключил с ними никакого контракта.

Из этой истории я делаю два вывода. Во-первых, правовое сознание русского человека остаётся на зачаточном уровне, хотя страна и живёт уже больше 20 лет при каком-никаком, а капитализме. Во-вторых, объявляя о своих претензиях, Шнуренко делает книге лишнюю рекламу, которой она, судя по всему, не заслуживает. Вот только один, но характерный отзыв о «Битой мужем»:

Купила престранную книгу «Мужем битая. Что мне пришлось пережить с Германом Стерлиговым» Алены Стерлиговой. Продавалась она в метро в киоске с прессой. Обычно в таких местах продают популярные книги. Эх, обманули меня! На самом деле, это вовсе не откровения несчастной жены, а панегирик Герману Стерлигову. Громкое название дано, чтобы наивные люди вроде меня купились.

Полностью он здесь

Плодородный пепел

Кстати, о рекламе. В разгар киевских событий на Майдане в Минске публично сожгли книги русского писателя Сергея Лукьяненко. Поводом для ритуального акта послужили его «антимайдановские» высказывания. Как ни относиться к Майдану или к Лукьяненко, сам факт сожжения книг прибавит читательского интереса к писателю. Факт исторический и медицинский. А вот имени поджигателей никто и не вспомнит. Лично я, например, из всего сообщения помню, что «жгли» Лукьяненко, о существовании которого я давно забыл и вряд ли когда-нибудь вспомнил бы. Теперь же, попадись мне его книга, пролистаю из любопытства. Недаром же среди критиков бытует уверенность, что отрицательная рецензия много эффективнее для популярности писателя или спектакля, чем положительная. А тут — целый костер!

Дом без

Юрий Буйда с романом «Вор, шпион и убийца» в прошлом году стал третьим лауреатом «Большой книги». И вот новый опус — повесть «Яд и мед».

Буйда, кажется, не очень любит, когда его именуют «русским Маркесом», а его манеру — магическим реализмом. Любит не любит, а другое определение этой прозе дать трудно: с его персонажами, самыми заурядными, происходят самые незаурядные вещи. То герой встретит покойного Берию в столовой, то героиня родит вместо ребёнка «два ведра липкой жидкости» — магия вместо диалектики души. Остальное же: антуражи и пейзажи — самые обыкновенные, провинциальные. В результате — пугающе убедительная картина абсурдной русской повседневности и заслуженная популярность.

Так вот, в повести «Яд и мед» ничего магического нет, там как раз все «реалистично»: история семьи Осорьиных, проживающей в родовой подмосковной усадьбе на некой «Жуковой горе». (Вероятно, прототипом тут знаменитая Николина гора, на которой проживает семья Михалковых, я к этому факту ещё вернусь).

Но вот незадача: отказ от магии в сюжете магическим образом повлёк и утрату магии вообще. Герои Буйды вроде живут и совершают некие поступки, но почему они их совершают и почему именно они совершают те или иные поступки — совершенно непонятно. Тут бы и ввернуть какого-нибудь внезапного Берию, но нет, Берия не вворачивается.

Зато обнаруживается в особняке труп и пресловутые «12 негритят» — с полдюжины потенциальных убийц. Вполне в духе классического английского детектива — там тоже характеры вместо диалектики. Ждём разгадки?

А её не будет, вместо нее — проповедь о том, что на самом деле «Русская идея» — это идея Дома. Обретёт русский человек свой Дом — не комнату в общаге, не двушку в хрущобе, и даже не коттедж на Рублёвке — а настоящий Дом, и будет ему счастье. По авторской мысли особняк Осорьиных и есть такой Дом. Ради его сохранения главная героиня идёт на преступление.

Но, во-первых, цена уж больно несоразмерная — человеческая жизнь. А во-вторых, Дома как такового в повести Буйды нет.

Я недаром вспомнил Михалковых. Возможно, если в России и есть дом-мечта в

буйдовском понимании, то это, скорее всего, усадьба на Николиной горе, где живут, сменяя друг друга, поколения этой семьи. В «Утомленных солнцем» камера Никиты Михалкова так пристально и любовно путешествует по комнатам и углам загородного особняка, по лицам его обитателей, что сомнений в том, что и сам режиссёр вырос в таком же доме, нет никаких.

У Буйды, очевидно, опыта Михалкова нет, а потому его «Дом двенадцати всадников» на Жуковой горе холоден и неприютен, как советское общежитие. И не добавят ему достоверного тепла даже такие милые детали, как вечно скрипящая седьмая ступенька на лестнице. Дом этот остаётся поэтажным планом, схемой, в которую врисованы люди, друг другу чужие, пусть и в родстве. Спят свально, ругаются, мирятся, оставаясь взаимно чужими.

К повести, впрочем, примыкают «Осорьинские хроники» — девять рассказов из разных эпох, повествующих о выдающихся представителях рода Осорьиных. Они написаны в прежнем, в «магическом» стиле. И сразу всё становится на свои места! Тут и пятидесятипудовые женщины, и заспиртованные любовники, и баснословная похоть — все весело, весомо, зримо!

Иногда, правда, слишком. К примеру, рассказ об истинном, трёхруком прототипе Ставрогина из «Бесов» Достоевского просто физически неприятен для чтения. Во всяком случае, для меня. Избыток магизма, вероятно, вредит не меньше его недостатка.

И вот ещё: глаз зацепился за мелкую, но характерную небрежность. Такие случаются, когда писатель берётся за то, что не слишком твёрдо знает. В одной из хроник герой, русский эмигрант, заказывает в парижском кафе рюмку абсента. В начале 20-х годов прошлого века этого произойти не могло: изготовление и продажа абсента во Франции были запрещены ещё в 1915 году и лишь недавно вновь дозволены.

Был дом да вышел

Между прочим, повесть Татьяны Толстой «Лёгкие миры» соревновалась с «Ядом и мёдом» в коротком листе «Премии Белкина» за лучшую повесть. И победила. И что забавно — она тоже про дом.

Правда, про американский. Героиня (а там рассказ ведётся от первого лица) радостно покупает дом в лесу, а потом безрадостно его продаёт, решив вернуться на родину, в Россию.

Этот дом описан по-женски тепло:

Чтобы не будить семью, я сплю в волшебной комнате. В ней есть дверь, ведущая в гараж. Из-под двери свищет холодом, так что зимой и ночью в комнате неуютно, но это только для тех, кто не видит и не знает: отсюда есть ход в легкие миры. Дом окружен снегами, они поднимаются высоко. Когда взойдет солнце, оно просветит комнату насквозь, от южных розовых сугробов до северных голубых, и комната станет, как корабль, покачивающийся на воздухе. Мы не знаем, откуда берется счастье. Но есть такие места, где оно лежит, насыпанное горкой.

Жить бы да жить в нём. Вот только до работы, не слишком денежной, видимо, два раза в неделю по триста километров туда да обратно. Не наездишься. Да и сама работа:

Я должна была учить студентов писать рассказы — мы сразу говорили студентам, что научить этому нельзя, но они только криво усмехались: считали, что взрослые врут. Сами-то вон, умеют.

Эти строки мне пришлись в повести Толстой, их я прочитал как свои собственные, поскольку недавно ещё и сам преподавал так называемое «писательское мастерство» в одном московском университете и внушал студентам (факультет журналистики) ровно то же самое. И они тоже не верили. Но: героине «Лёгких миров» попались два писательских таланта, а мне — целых три!

Американского дома не получилось, но всё-таки он был. В остальном же повесть как повесть, хороший язык, ирония, неизбежное сравнение России с Америкой — всё на месте. Но почему именно она выбрана лучшей — непонятно. Хочется верить, что именно за «эстетически убедительное воплощение русской идеи :)))"

Вообще без дома

Роман таллинского жителя Андрея Иванова «Харбинские мотыльки» — лауреат премии «НОС-2014». Там о жизни русской эмиграции в 20 –40-х годах прошлого века. Но не в прекрасной Франции, а в сырой Эстонии.

Невозможность русского дома Иванов доказал не просто убедительно, но и красиво.

Если пытаться уложить роман в одну метафору, то вот она, ивановская: размашистая чердачная паутина. Предательски пустая. Заденешь нечаянно, и мухой со всех концов примчатся осьминогие хозяева.

Сожрут.

А не тронь.

Но как не тронуть, когда уже по уши завяз? Да ещё и по соседству с родиной, из которой сбежал. А там пауки пострашнее здешних.

Это сегодня читатель знает, как в августе 1940 года Эстония по договору с Гитлером стала советской. А потому и ждёт с нетерпением, чем разрешится фабула: избегнет ли главный герой, фотохудожник Борис Ребров, участи ещё более страшной, чем эмиграция?

Покуда же он мотыльком порхает из дома в дом, из постели в постель. В поисках денег: на ночлег, пропитание, кокаин, алкоголь. В поисках женского тела. Попутно создаёт некую композицию (сегодня сказали бы — инсталляцию), судя по откликам очевидцев — весьма талантливую. Выхода из паутины не ищет, амбициями не блещет, и — что примечательно до разочарования — любви не питает.

То есть «Харбинские мотыльки» назвать романом в традиционном смысле, пожалуй, что и нельзя — нет в нем любовной истории. О чём, кстати, и толкует один из персонажей:

Человек живет и думает, что в жизни его будет когда-нибудь большая любовь, обязательно приключение, завязка, кульминация и красивый конец. ...Каждый воображает себя героем романа, думает, что не наступил в моей жизни тот самый час, высшая степень развития сюжета впереди, меня еще что-то там ждет — высокое, великое… Олимп! Но вдруг человека хватил удар... Или ещё смешней — подавился рыбной костью, обычная инфекция — пьяный хирург и — помер, ни тебе кульминации, ни большой любви, ничего! Гроб вместо Олимпа. La vie n’est pas un roman. (то есть «жизнь — это не роман» в переводе с французского). Вы, кстати, что-то писали. Должны понимать...

Ребров просто живёт. Без родины, без дома, без семьи.

Буйды на него не хватает.

И вязнет. Тут и нищета, и русский фашизм, и просто фашизм, и советская угроза. Под стать паутинной фабуле паутина стиля. Диалоги почти без ремарок сменяются бесстрастной авторской речью, а та — отрывками из дневника Реброва. Перечисление событий, нить за нитью, день за днём, и двадцати лет в паутине как не бывало. Дома всё нет, родины нет, семьи нет, нет и денег. Что в финале? Прочитайте. Последнее слово там — «мотыльки».

Быть Фомой

Вероятно, нет такой другой книги, которую бы толковали столько (миллиарды раз?), сколько Евангелие. Жизнь Иисуса Христа вспоминают десятки тысяч священников по всему миру каждый божий день. В проповедях, в беседах, в наставлениях, на занятиях. И ведь каждый делает это пусть и в соответствии с каноном, но и в силу своего разумения, опыта, душевных способностей.

Своего рода искусство, в котором раскрывается человек, толкующий Евангелие.

У меня есть знакомый батюшка, вместе учились на филфаке. Очень способный был студент, но и тщеславный тоже. Как-то раз, лет десять после университета, я решил послушать, как он служит. В воскресенье дело было, как раз застал проповедь. Вроде всё верно говорил, гладко, но и что-то слишком красиво, не без кокетства. Недаром в числе прихожан все сплошь женщины — млели.

Дети знаменитой переводчицы и филолога Натальи Леонидовны Трауберг Мария и Томас продолжили дело матери: перевели с литовского проповеди двух католических священников. Наталья Леонидовна, кстати, была католичкой, но отпевали её в православном храме в центре Москвы при таком стечении народа, что все не вместились.

Оба автора книги «Из богословия сквериков и деревушек», что называется, диссиденты. Оба пострадали от советской власти. Их имена — Станисловас Добровольскис и Юлюс Саснаускас — ничего широкому читателю не скажут, но проповеди замечательны.

Добровольскис прожил долгую жизнь, умер совсем недавно, в 2005 году. Во время фашистской оккупации спасал еврейских детей, затем сидел в советском лагере, а приход получил в глухом литовском углу, где почти не было верующих. Но уже скоро молва о нём разошлась такая, что паломники стали съезжаться со всего Советского Союза, даже из Грузии.

Проповеди его словно маленькие новеллы, метафоричные и простые, доступные любому пониманию. Свободные от стереотипов. Он и мусульманина поставит в пример прихожанам как образец истинно верующего человека. Или вот послушайте, как отец Станисловас объясняет, что такое ад:

Это уважение к свободе выбора. Если человек решил: «Я буду жить без Него. Он мне не нужен», Господь после смерти оставит этого человека в одиночестве...

И никаких Дантовых страшилок.

Отец Юлюс много моложе, тоже прошёл лагеря — за распространение антисоветской литературы. Служить начал в постсоветские времена в Вильнюсе. Совсем другие прихожане, столичные. А потому и проповеди у него «сложнее», изощрённее, что ли. И на лексическом, и на синтаксическом уровнях. И раза в две длиннее, чем у отца Станисловаса.

Отец Юлюс приводит парадоксальный пример — историю апостола Фомы, обращаясь к «Фоме неверующему» напрямую:

Со своими сомнениями, неверием, нежеланием быть верующим поневоле, ты помогаешь нам бежать куда подальше от всеобщей духовности, от веры, становящейся повинностью, модой, признаком хорошего тона. Ты жаждешь встретить израненного Христа — настоящего, незасахаренного Бога...

Дочитал и подумал, что, да, удовольствие получил, но веры-то не прибавилось! Как сомневался, так и сомневаюсь. Фома что ли?