Самые длинные дневники в русской литературе

Яна Гришина, публикатор дневников Михаила Пришвина, рассказывает историю их издания

За 5 километров от подмосковного Звенигорода находится Дунино – деревня, где после войны поселился с женой писатель Михаил Михайлович Пришвин. После его смерти в 1954 году в их доме с верандой открылся музей. Здесь Валерия Дмитриевна хранила и расшифровывала дневниковые записи мужа. Пришвин вел их полвека. Ничего похожего в русской литературе нет. Впервые без купюр дневники начали публиковать в 1991 году. Уже вышли 14 томов, на подходе 15-й, но добрались только до военного времени. Записи последних пришвинских лет еще ждут публикации. По самым строгим меркам, это один из важнейших издательских проектов последних десятилетий. 

Советская литературная иерархия определила Пришвина в «певцы природы», затолкала его между мелким поделочным цехом и детским садом. В те времена Пришвин сгодился лишь благодарным дошкольникам: «Лисичкин хлеб», «Кладовая солнца»...

Опубликованные дневники Михаила Михайловича раскрыли его настоящий масштаб. Валерия Дмитриевна этого не дождалась. Вслед за ней изучением и изданием «Дневников» более сорока лет занимается Яна Зиновьевна Гришина. Человек из породы подвижников, кто  всегда остается в тени, поскольку культурная политика к ним во все времена одинакова: глуха и подслеповата.

Верно ли, что дневники Пришвина - самые протяженные в русской литературе? Навскидку я могу вспомнить лишь толстовские, но они гораздо меньше по объему.

Пришвин вел дневник в течение пятидесяти лет - и каких! С 1905 по 1954 годы, с первой русской революции до начала послесталинской «оттепели»... Как ни относись к этому времени, - это эпоха. И ведь нельзя сказать, что мы с ней разобрались. Поэтому несомненно, «Дневники» Пришвина - один из важнейших феноменов русской культуры ХХ века.

Как вы на них набрели?

После кончины Пришвина дневники хранила его жена и литературный наследник Валерия Дмитриевна Пришвина, урожденная Лиорко, по первому мужу Лебедева. Она проделала огромную работу: в течение нескольких лет с двумя машинистками расшифровала и перепечатала 120 дневниковых тетрадей. А тетради по размеру – иногда не больше записной книжки, на разного качества бумаге, на которой порой расплываются чернила. Исписаны они мелким, а то и мельчайшим почерком, иногда почти без пробелов между строчками, испещрены приписками на полях, вставками, исправлениями, зачеркиваниями, из которых не все читаются. Ранний дневник 1905-1913 годов разрезан по темам на папки: «Любовь», «Начало века», «Богоискательство», «Крым». Но начиная с 1914 года, Пришвин уже никогда не нарушал хронологического принципа. Все рукописные материалы, а еще есть записные книжки, письма, мы сдали на хранение в Российский Государственный Архив литературы и искусства (РГАЛИ).  Кроме сложнейшей и кропотливой текстуальной работы Валерия Дмитриевна еще принимала людей – ведь после смерти Пришвина в Дунино пошли читатели. Так в 1969 году появилась Лилия Александровна Рязанова, она стала литературным секретарем и наследником Валерии Дмитриевны.

В 1973 году в Дунино пришла и я. Валерия Дмитриевна не смотрела, что я совсем еще девчонка, давала читать рукописи - сначала делать выборки из дневников для разных публикаций. Мы просто жили, обсуждали то, что В.Д. писала о Пришвине, принимали людей и рассказывали о его жизни. Все было очень интересно, необычно, я с головой окунулась в эту жизнь.

После кончины В.Д. в 1979 году в соответствии с ее завещанием мы остались работать в музее. Издавали собрание сочинений Пришвина, делали много другой работы. В 1989 году подготовили первые журнальные публикации дневников - в сокращении, но без купюр - в «Литературной учебе» и «Октябре». Прорыв, конечно. В 1991 году при поддержке Комитета по печати дневники Пришвина были включены в Федеральную целевую программу книгоиздания России. Тогда же в издательстве «Московский рабочий» вышел первый том «Дневники. 1914-1917».

Начинали мы втроем: Лилия Александровна, мой муж Гришин Владимир Юрьевич и я. Текстологии учились по ходу дела. Сверяли с автографом напечатанный текст - многое не было прочитано или прочитано неверно. Сразу стало понятно, что важнейшее дело – комментарии к тексту. Все наворачивалось как снежный ком. К моменту выхода первого тома мы уже хорошо понимали, что такое «Дневники» Пришвина.

Что это такое, если измерять вашей работой?

Примерно 17-18 томов. Мы понимали, что кроме нас нет никого, кто бы мог взяться за этот огромный труд. Одновременно в дунинском доме, ставшем филиалом Гослитмузея, шла реставрация. Сама не знаю, как мы все успевали.

В списке дел, которые Валерия Дмитриевна нам оставила, конечно, на одном из первых мест стоял именно дневник. Она прожила свою жизнь, страдая оттого, что никто не знает, что такое Пришвин на самом деле, в то же самое время страшась, что кто-то узнает... Она-то прошла заключение, ссылку.

Почему издание дневников стало возможным только после 1991 года?

Ну, прежде всего, отменили цензуру... Где раньше можно было опубликовать к примеру такое:

«1 Марта 1918. Ленин, его статьи в «Правде» – образцы логического безумия. Я не знаю, существует ли такая болезнь – логическое безумие, но летописец русский не назовет наше время другим именем…»

В 1986 году вышел последний том собрания сочинений, который мы, по решению редколлегии, делали дневниковым. Оттуда выбросили по тем временам уже вполне невинную фразу: «Люди исчезают... один за другим, кажется...»

Как вы работаете над публикацией дневника? В порядке исторической последовательности?

«Дневник» выходит том за томом, год за годом. Сколько лет в каждом томе – это зависит от объема тетрадей: они все разные. В «Дневнике» историческая последовательность и вообще всякая последовательность разворачивается внутри календарной структуры.

Есть какие-то годы, которые вам особенно дороги?

Я очень люблю «Ранний дневник» 1905-1913 годов. Первое чувство к Варе Измалковой. Потом во все последующие годы - сны и воспоминания, из них складывается настоящая история любви. Они расстались в 1902 году, а через, кажется, 107 лет к нам пришли родственники Измалковой, привезли фотографии, рассказали о ее жизни – Пришвин и не знал, что с ней происходило после революции.

Затем Петербургское религиозно-философское общество - здесь возникают замечательные сюжеты! Скажем, отношения Пришвина и Розанова, который был преподавателем Елецкой гимназии, где Пришвин учился, и поучаствовал в двух главных событиях его гимназических лет. Василий Васильевич поддержал «побег в Азию», а через год настоял на исключении Пришвина из гимназии с «волчьим билетом» - за грубость. И вот теперь они встретились. Позже, в 20-е годы произойдет знакомство с дочерью Розанова.

Еще - встречи с Блоком и сюжет, который развернется в послереволюционные годы вокруг статьи Блока «Интеллигенция и революция» и пришвинского ответа на нее. А потом - и вокруг поэмы Блока «Двенадцать» и рассказа Пришвина «Голубое знамя».

Еще – журналистика Пришвина, его встреча с Волошиным и поездки в Крым, в Киргизию…

Пришвин был фотографом, какой фотоархив он оставил?  

У Пришвина сложилось вокруг писательства три увлечения - охота, автомобиль и фотография. Так получилось, что он заинтересовался фотографией уже в 1906 году во время первого путешествия на Север. С ним тогда был фотоаппарат случайного попутчика, сельского учителя Петра Петровича Ползунова.

Первая книга Пришвина «В краю непуганых птиц», вышедшая в 1907 году по материалам путешествия, по сути его путевой дневник, была проиллюстрирована 66 рисунками с фотографий Пришвина и Ползунова.

А в 1924 году Пришвин уже сам покупает фотоаппарат – и с этого момента фотография страшно увлекает его, становится в один ряд с записной книжкой и дневником.

В первые дни после покупки он пишет: «До того я увлекся охотой с камерой, что сплю и все жду, поскорей бы опять светозарное утро».

Пришвин уже в первой половине 20-х гг. понимает, что в культуре возникает новое соотношение словесного и визуального образа, пишет о завоевывающем культурное пространство искусстве кино. Для него фотографические образы в книге - не иллюстрация: он выстраивает из них полноценный зрительный ряд, параллельный словесному.

Пишет: «К моему несовершенному словесному искусству я прибавлю фотографическое изобретательство… с целью создать мало-помалу художественную форму, наиболее гибкую для изображения текущего момента жизни».

Снимая, Пришвин экспериментирует. В его снимках есть и классическая перспектива, и панорамные съемки, но также и крупный план (паутинки, капли, почки). Есть серия занесенных снегом деревьев, которые он называет «безобидные существа». Есть репортажная съемка: к примеру, в 1930 году он снимает, как уничтожали колокола Троице-Сергиевой Лавры, параллельно Пришвин записывает в дневнике: «Как по-разному умирали колокола…»

Есть у него и урбанистические пейзажи - со строительства Уралмаша. Пришвин снимает портреты неизвестных и даже маргинальных личностей. Сразу сам проявляет и печатает. В архиве писателя больше 2000 негативов. Сам он мечтал о фотокниге. Ко многим снимкам обнаруживаются соответствующие записи в дневнике. К примеру, на фотографии - толпа одуванчиков, в дневнике – запись:

«Вчера днем я снимал одуванчики, их было целое поле, один к одному.  Мне очень они нравились, и казалось, их коротенькое бытие так значительно для характеристики начала типичного лета – кстати, и Петрово заговенье пришлось как раз к случаю.

И тем одуванчики были милы, что свою человеческую жизнь узнавал я в них, тоже так эфемерна! Я сделал множество снимков, как бы предчувствуя их близкий конец. И очень хорошо, что снял много раз, а то при неудаче пришлось бы ждать их еще год… К вечеру начался вихрь, бушевал всю ночь. А утром не было ни одного одуванчика. Как же хорошо, что снял их с запасом, а то при неудаче пришлось бы ждать их целый год, и кто знает? Уцелел бы в этот долгий год я-то сам».

И еще из записей о фото. «Конечно, настоящий фотограф снял бы лучше меня, но настоящему специалисту в голову никогда не придет смотреть на то, что я снимаю: он это не увидит. Я хочу доказывать светописью мои видения реального мира…»

Есть ли указания, какой должна быть эта фотокнига, и не планируете ли вы издать том, где пришвинские фотографии станут главным содержанием?

Указаний о фотокниге нет. Да и не должны фотографии, судя по тому, что Пришвин пишет, быть главным в книге. В том-то и дело, что это синтез словесного и визуального образов.

Мы выпустили альбом "Когда били колокола..." - но не скажу, что именно так, как надо: деньгами были ограничены. После одной экскурсии в Дунино, когда речь зашла о том, как уничтожали в 1930-м колокола в Лавре, и как Пришвин снимал и писал об этом весь месяц, один посетитель музея предложил деньги на издание. Альбом вышел хороший, но вне пришвинской идеи о фотокниге.

Кого вы видите читателем «Дневников»?

Это, во-первых, советская интеллигентная читающая публика, которая все понимала уже и тогда, а теперь просто живет от издания и до издания: нам постоянно звонят - узнать, когда следующий том выйдет. Твердят, что хотят дожить до последнего тома.

Во-вторых, это молодая образованная публика, покупающая все тома. Таких много, об этом мне всегда говорит Борис Куприянов из московского книжного магазина «Фаланстер». Ну и мы сами тоже это знаем: многие приходят в Дунино, и в музее разговоры у нас бывают очень часто всерьез, без дураков.

В-третьих, это охотники, путешественники, экологи и прочие знатоки природы, люди, которые часто вне мейнстрима. В-четвертых, это те, кого интересует «женская линия» - про любовь в «Дневниках» все  тоже всерьез. Тем более что у Пришвина и своя философия любви сложилась тоже. Будете смеяться, но у нас уже дважды было так, что после ЗАГСа молодожены заказывают экскурсию о любви.

Ну и в-пятых, это, конечно, дети – «собачьи рассказы» и другие, описания животных и природы замечательно востребованы. Иногда на экскурсиях или на наших вечерах я читаю что-нибудь из «Дневников». Пришвин хорошо звучит на слух. Как-то ему удается, хотя не всегда и не везде, говорить о позитивном (ведь у нас почему-то считается, что добро «как бы» скучно, а зло – «как бы» интересно). У Пришвина замечательно получается говорить о выходах, а не тупиках, о жизни, а не о гибели.

Как быть с тем, что разные тома пришвинского дневника выходили в разных издательствах?

Дмитрий, история издания дневника Пришвина - это история издательского дела в современной России: когда прекратило деятельность одно государственное издательство, мы перешли в другое. «Московский рабочий» издал три тома в 1991-1995 годах; «Русская книга» издала три тома в 1999-2004-м; потом по рекомендации Пушкинского дома к нам обратилось питерское частное издательство «Росток». Они издали пять томов и переиздали два тома в 2006-2010 годы. Но в прошлом году «Росток» прекратил с нами сотрудничество, два последних тома мы издали в издательстве РОССПЭН, с которым надеемся и закончить эту серию.

Чужие записи о жизни отрывают время от своей. Какой режим чтения пришвинских дневников кажется вам наиболее приемлемым?

Ну, чтение вообще «отрывает» от реальной жизни, а, может быть, становится реальной жизнью, кто его знает.  «Дневники» необязательно читать последовательно том за томом от начала до конца. Иногда выбирают какой-то блок - время, которое конкретно интересует, скажем, с 1914 по 1922 - это три тома. Дневник – это ведь не только история, не только философия, но еще и любовь, природа, путешествия, попадающие в наш современный контекст. Все это, словно живое, происходит прямо здесь и сейчас.

Можно ли сказать, что в конечном счете «Дневник» оказался главным текстом писателя?

Это так и есть. Вести тайный дневник в то время, когда человек отвечает за слово жизнью, причем не только своей, но и жизнью близких - само по себе непростая задача.

А есть ведь еще и творческое измерение. Понятно, что все, так или иначе, зарождается в дневнике. Вне дневника художественные произведения существуют как бы в усеченном пространстве, отторгнуты от контекста. Корни книг уходят глубоко в текст дневника, причем не в том смысле, что в нем скрываются заготовки, черновики, материалы к произведениям, хотя и это тоже. Главное, что дневник выявляет в художественных произведениях иные акценты, скрытые смыслы. Между прочим, читатели всегда слышали в его книгах этот подземный гул, чувствовали существование невидимой части айсберга, глубину, которая придает пришвинским произведениям нечто особенное: читаешь рассказ о собаке, а понимаешь, что это вообще обо всем.

Есть и обратная связь: при сравнении с дневником соответствующего времени художественное произведение  не только приоткрывает дверь в творческую лабораторию, но и демонстрирует степень приспособления к господствующей идеологии, то есть пределы, в которых автор считает возможным существовать. Приспосабливаясь, сохраняться как писатель и как личность. Понять это крайне важно: совершенно не принадлежать своему времени писатель не может.

К тому же Пришвин человек не «диссидентского» сознания», когда ты против существующей власти и все. В юности Пришвин пережил увлечение марксизмом, он год сидел  в царской одиночке, а потом, уже студентом в Германии разочаровался в революции как способе жизни и борьбы. В нем как-то все сошлось: европейски образованный человек, который приобрел на всю жизнь универсальный взгляд, и в то же время сохранил совершенно органическую связь с Россией. Где–то он написал: «я беременный национальностью».

В советской России постепенно формируется айсберг новой культуры, и Пришвин стремится действовать в его обеих частях, видимой и невидимой. Художественные произведения Пришвина присутствуют в пространстве официальной культуры, а дневник существует на территории, которая впоследствии будет именоваться «письмом в стол», а потом андеграундом.

Кстати сказать, кроме дневников у Пришвина «в столе» находились рассказ «Голубое знамя» (1918), тогда же и опубликованный в газете «Раннее утро», а с тех пор не публиковавшийся вплоть до 80-х гг., повесть «Мирская чаша» (1922), а также начатая и незаконченная книга очерков 1917-1918 гг. «Цвет и крест». В послевоенные годы к этому добавятся все его последние произведения - «Повесть нашего времени» (1946), «Осударева дорога»(1948), «Корабельная чаща» (1953), рассказ «Василий Алексеевич» (1952). Пришвин – писатель, которого одни не могут читать вообще, а другие не могут не читать. Но он еще и писатель, работающий в разных жанрах – тут и  рассказы, в частности, детские и охотничьи, фенологические (о природных сезонах) заметки, очерки, повести и романы.

Может быть, уникальность Пришвина в том и заключается, что он ежедневно в течение полувека писал «Дневник», создавая текст эпохи, в которой жил. В этом мире - Пришвин называл его «мои тетрадки» - он существовал так же реально или даже более реально, как в собственном доме. Из пожара он выхватил одно-единственное - саквояж с тетрадками.

Ярчайшая особенность художественного сознания Пришвина проявилась в необходимости записать  в с е  мысли, перевести их из внутреннего мира во внешний. Причем он не сочиняет, не страшится банальностей, общих мест, не думает об оригинальности размышлений, выводов или суждений – но касается и высокого, и низкого, и повседневного и философского, охватывает пространство от сиюминутного до вечного.

Во всей своей полноте «Дневник» сохраняет актуальность и напряжение - интеллектуальный и просветительский ресурс этого текста ничуть не исчерпан. В нем Пришвин упорядочивает мир, организует жизнь словом, не оставляя ни единого неосвещенного, темного уголка. И в то же время удивительная связь, которую он остро чувствует, - между событиями, совершающимися в природе и в его жизни – не распадается. В 1928, кажется, он написал: «Ни желтенькие осины, ни золотистые березы, ни туманы, ни роса, ни журавли, ни даже солнце – само солнце! - кажется, не на стороне отдельно, а вместе с тобой одновременно действуют».

Узнать, как добраться в Дунино, и почитать записи из дневников на каждый день можно здесь