Показать меню
Любимые стихи
Столетие Бориса Слуцкого. Пять стихотворений
Ирина Затуловская. Портрет Бориса Слуцкого. Железо, масло. 2015

Столетие Бориса Слуцкого. Пять стихотворений

Он был солдатом, он умер на моей земле, я его помню

7 мая 2019 Игорь Манцов

Пять лет, как Игорь Манцов написал этот небольшой текст, а поэту Борису Слуцкому сегодня 100 лет, и перечитать никогда не поздно. На репродукции — портрет Бориса Слуцкого работы изумительного художника Ирины Затуловской.

                                         

***

 

Карл-Густав Юнг ввел в обиход понятие "синхронизм". Грубо говоря, это такое микрочудо — легкое совпадение, никого ни к чему не обязывающее, но говорящее о том, что где-то в потустороннем пространстве нас слышат, нам отзываются. Делай с этим, что хочешь. 

7-го мая загорелся перечитать советского поэта Бориса Абрамовича Слуцкого: невероятно нравился мне в юности — четверть века назад. В руку сами прыгнули потрепанные сборники. И как только отыскались. Прочитал с прежним восторгом от корки и до корки. 

Википедия с готовностью выдала: родился 7 мая 1919 года в городе Славянск, умер 23 февраля 1986 года в городе Тула.

 

Ирина Затуловская. Портрет Бориса Слуцкого. Железо, масло. 2015

 

Некоторый даже перебор с синхронизмами: про 7 мая и про 23 февраля все понятно, но Славянск, которым открываются сегодня все новостные выпуски... и Тула, где я в данную секунду и живу, и пишу. Впрочем, я не выбирал. Слушал какую-то музыку, читал старинные французские романы, а Слуцкий влетел в голову помимо моей воли.

Я хотел бы вместить сюда десять, тридцать пять, пятьдесят его стихов — один другого лучше.

Когда в стране принялись обнародовать то, что ранее запрещали, мне казалось это нормальным. Правда, настораживало, что Бродским вытесняли Слуцкого, а "Машиной времени" — "Самоцветы". Мне-то представлялось, что по законам плюрализма Бродский должен к Слуцкому добавляться. Но что вышло, то и вышло. Настало время добавлять к канонизированному Бродскому выселенного на задворки памяти, если не в гетто, Слуцкого.

Я был учеником у Маяковского
Не потому, что краски растирал,
А потому, что среди ржанья конского
Я человечьим голосом орал

Эта почти наглая интонация и вызывающая поза сводили меня с ума. Теперь же, в ином возрасте и с другим опытом, я отстранился и для начала холодно отметил: манерность, чрезмерность. Как вдруг:

Не потому, что сиживал на парте я,
Копируя манеры, рост и пыл,
А потому, что в сорок третьем в партию
И в сорок первом в армию вступил.

Тот же вроде бы тон, та же бойкая интонация. Однако упираешься во что-то неопровержимое. В двух последних строчках индивидуальное и манерное растворяются в многомиллионном человеческом океане. Упираешься в документ. В учетную карточку. В индивидуальный поступок и личный выбор. Дальше — тишина. Стихотворение внезапно обрывается. Сорок третий и сорок первый, партия и армия — теперь уже вневременные мифопоэтические категории, но кроме того — реальные сводки Информбюро, непридуманные вести с кровавых полей. Мы все и всё про это знаем. На уровне коллективного бессознательного.

Не пропаганда, а исключительной силы художественный жест: в пределах двух весьма ловких четверостиший пижон вливается в народ, и это слияние меня, крайнего индивидуалиста, не травмирует, но восхищает.

 

Борис Слуцкий. 1945

 

В другом стихотворении о погибшем, вяло распластавшем большие руки солдате, Слуцкий методично перечисляет пропагандистские клише как антисоветского характера, так и просоветского. Но в финале одним поэтическим движением отменяет любую пропагандистскую трескотню:

Лежит солдат — в крови лежит, в большой,
А жаловаться ни на что не хочет.

Последняя правда о подвиге, которому Слуцкий был ежедневным свидетелем на протяжении нескольких военных лет. Погибший за Родину не поддается описанию в психологическом ключе, этот стиль для него мелок.

В финале его хрестоматийного стихотворения "Лошади в океане" солдат жалеет гражданских, рыжих и гнедых, случайных и неприспособленных. "Лошади в океане" — все те, кто не подписывался сражаться, не вступал в партию и в армию, но ненароком стали жертвой. Поразительная точность интонации: А все-таки мне жаль их…

За этим а все-таки видится привыкший к каждодневной обоюдной жестокости воин-рассказчик. Ради этого а все-таки стихотворение, в сущности, и написано.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?

Внезапная вспышка красоты на материале гибели, отчаяния и кошмара. Но так нельзя!

Так нельзя, и поэтому вместо реальных "гражданских" у Слуцкого все-таки лошади, а не люди. Вдобавок дело происходит в далеком океане, и корабль не наш, а иностранный. Так — не страшно? Да, так чуть менее страшно. Так похоже на сказку, и так легче поверить. А настоящей военной правды никому лучше не знать, и в стихи она, естественно, не вмещается. 

Слуцкий очень большой поэт. Он стилизует свои высказывания под прозу жизни и под невозмутимый протокол. Тем изобретательнее его работа, тем сногсшибательнее его открытия, его чудеса. 

Он был солдатом, он умер на моей земле, я его помню.

 

                  ***

Ордена теперь никто не носит.
Планки носят только чудаки.
И они, наверно, скоро бросят,
Сберегая пиджаки.
В самом деле, никакая льгота
Этим тихим людям не дана,
Хоть война была четыре года,
Длинная была война.
Впрочем, это было так давно,
Что как будто не было и выдумано.
Может быть, увидено в кино,
Может быть, в романе вычитано.
Нет, у нас жестокая свобода
Помнить все страдания. До дна.
А война — была.
Четыре года.
Долгая была война.
 

                  ***

Оказывается, война
не завершается победой.
В ночах вдовы, солдатки бедной,
ночь напролет идет она.
 
Лишь победитель победил,
а овдовевшая вдовеет,
и в ночь ее морозно веет
одна из тысячи могил.
 
А побежденный побежден,
но отстрадал за пораженья,
восстановил он разрушенья,
и вновь — непобежденный он.
 
Теперь ни валко и ни шатко
идут вперед его дела.
Солдатская вдова, солдатка
второго мужа не нашла.

 

Лошади в океане
И. Эренбургу
 
Лошади умеют плавать,
Но — не хорошо. Недалеко.
 
«Глория» по-русски значит «Слава», —
Это вам запомнится легко.
 
Шел корабль, своим названьем гордый,
Океан старался превозмочь.
 
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лошадей топталась день и ночь.
 
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
 
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.
 
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
 
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?
 
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
 
И сперва казалось — плавать просто,
Океан казался им рекой.
 
Но не видно у реки той края.
На исходе лошадиных сил
 
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
 
Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
 
Вот и все. А все-таки мне жаль их —
Рыжих, не увидевших земли.              

                     ***

Последнею усталостью устав,
Предсмертным равнодушием охвачен,
Большие руки вяло распластав,
Лежит солдат.
Он мог лежать иначе,
Он мог лежать с женой в своей постели,
Он мог не рвать намокший кровью мох,
Он мог...
Да мог ли? Будто? Неужели?
Нет, он не мог.
Ему военкомат повестки слал.
С ним рядом офицеры шли, шагали.
В тылу стучал машинкой трибунал.
А если б не стучал, он мог?
Едва ли.
Он без повесток, он бы сам пошел.
И не за страх — за совесть и за почесть.
Лежит солдат — в крови лежит, в большой,
А жаловаться ни на что не хочет.

                   

                   ***

Я был учеником у Маяковского
Не потому, что краски растирал,
А потому, что среди ржанья конского
Я человечьим голосом орал.
Не потому, что сиживал на парте я,
Копируя манеры, рост и пыл,
А потому, что в сорок третьем в партию
И в сорок первом в армию вступил.

 

Культпро на Facebook 

См. также
Все материалы Культпросвета