Диалоги о кино. Свобода от ненависти

Историк Евгений Марголит и Игорь Манцов выясняют, возможно ли счастье для всех и стоит ли чего-нибудь простота

Игорь Манцов: Евгений Яковлевич, продолжим разговор о том, зачем и как мы смотрим кино.

Евгений Марголит: Возвращаясь к первому нашему разговору: важен подход к фильму в духе "мое/не мое". Для себя давно определил: я самый обыкновенный зритель, хотя и квалифицированный. От картины мне, как и любому зрителю, нужно, чтобы меня зацепило, чтоб я вышел с сильно колотящимся сердцем. Но поскольку я зритель профессиональный, начинаю самому себе объяснять: чем это кино меня задело, что такое особенное я там увидел? Если не зацепило, анализировать не буду. Не потому, что это плохо, а потому, что не мое. Если разозлило, как с "Географом…"

И.М.: Интересно! Вас фильм "Географ глобус пропил" именно разозлил?

Е.М.: Там, по-моему, произошла элементарная подмена. Главный герой очень похож на того персонажа, который является идеальным для отечественного зрителя и которого отличает антиповедение. Антиповедение как образ "свободы". Население страны по давней привычке подозревает окружающую реальность в худшем и объединяется друг с другом и с авторами на нелюбви к своему настоящему: глаза бы мои этого не видели.

И.М.: Что, конечно, не конструктивно.

Е.М.: Естественно. И вот такой персонаж, который может послать эту реальность куда подальше, передразнить ее, совершить неожиданный поступок, демонстрируя тем самым свободу от гнетущей, опостылевшей реальности, — манит. Но Хабенский играет не героя, свободного от реальности, нет. Он играет лузера, у которого попросту ничего не получается. Он бы и рад вписаться, да у него не выходит. Здесь, думаю, подмена. Потому и случилась очередная копия персонажа, как у Вампилова в "Утиной охоте", как у Балаяна в "Полетах во сне и наяву". Да видели мы этих "недовольных", которые на самом деле неумелые. Ну да, хреново им, а что дальше?

Чтобы сыграть аутсайдера, нужно иметь ту степень внутренней свободы, которой сейчас фактически ни у кого нет.

И.М.: А раньше была?

Е.М.: Раньше! Можно привести невероятное количество советского народу. Не далее как вчера я вспоминал Высоцкого в роли арапа в фильме Митты "Сказ про то, как царь Петр арапа женил". Или Юрский в "Республике ШКИД" и "Золотом теленке". Или Михаил Александрович Ульянов до последних дней жизни. Или Богдан Ступка…

Вот эти люди могли быть авторитетом.

У внутренне свободного человека — как бы ни был страшен этот мир — нет к этому миру ненависти. Есть всепонимающая нежная усмешка. Люди этого рода свободны от ненависти.

Знаете, для меня одно из сильнейших потрясений уже много лет — финал картины Мартина Ритта "Подставное лицо" с Вуди Алленом, которого я вообще-то не люблю, но там он очень на месте. Комедия из времен маккартизма. Вот выгнали за коммунистические связи ведущих голливудских сценаристов. Отныне их сценарии под своим именем представляет на студию одноклассник одного из них. И начинается фантастическая история карьеры мелкого клерка: он нарасхват, ведь сценаристы, которых он прикрывает, — высококлассные. В него влюбляется звезда, его дружбы домогаются. Взлет такой роскошный, что ему начинают безумно завидовать и… пишут поэтому донос: дескать, он тоже левый, коммунист!

Его прихватывают и начинают раскалывать. И вот на решающем допросе наш герой юлит, изворачивается так и сяк, а когда его прижимают к стенке, вдруг заявляет: "Знаете, что? Поцелуйте меня вот куда!" и хлопает себя по заду. В следующем кадре его выводят под конвоем, он приветственно поднимает руки в наручниках под фотовспышки.

У нас были самые разные концовки в кино, но никто не был в состоянии послать кого надо куда подальше — с улыбкой. Это та степень свободы, которая дается человеку в ситуации, когда человек оказывается больше себя.

И.М.: Похоже на итальянское знаменитое кино "Генерал Делла Ровере".

Е.М.: Конечно! У тех же итальянцев была еще "Горькая жизнь" с Альберто Сорди — в нашем прокате "Журналист из Рима". Когда ничего не ждешь от человека: вроде он маленький, мелкий, ну сейчас сломается, а тот — нет, берет выше положенного ему предела.

И.М.: Здесь с неизбежностью возникает тема воспитания: может ли человек себя перерасти? Да, вокруг дикость повсеместная, и нужно что-то предпринимать, потому что само не рассосется. Мне, допустим, симпатично решение о возрождении комплекса ГТО. При новом тульском губернаторе резко ограничили торговлю алкоголем, а ведь двадцать лет торговали где ни попадя, днями и ночами, видимо, чтобы жизнь казалась нескончаемым праздником. Это все, думаю, хорошие дела и реальные воспитательные меры. Я вчера к нашему разговору пересмотрел фильм 50-х годов "В субботу вечером, в воскресенье утром" Карела Рейша, а потом, в рифму — "Три дня Виктора Чернышева" Марка Осепьяна конца 60-х. Оба фильма про рабочего, про его воспитание или самовоспитание. И там и там взят короткий отрезок времени, когда герой испытывает кризис и проходит испытание. И как же хорошо у Осепьяна начинается! Утро, кухня, молодой герой в исполнении Геннадия Королькова потягивает кефирчик, а свояк ему: "Не слыхал, пиво подорожает? — Какое? — Любое!"

Сразу же задано повседневное измерение, и персонажи плотно в него встроены.

Е.М.: У сценариста Евгения Григорьева в тексте было буквально так: «Говорят, пиво подешевеет!» — сказал свояк Коля с вековечной народной надеждой».

И.М.: Потом-то нам покажут, что Виктор Чернышев охотно употребляет пиво и вполне в этом самом напитке разбирается, но в начале повествования — кефирчик и полная незаинтересованность. Очередной наш персонаж, который не участвует ни в чем. Минус разве в том, что актер вроде бы старше и умнее того паренька, которого изображает.

Е.М.: У меня, когда смотрел, не было такого ощущения…

И.М.: А вообще сценарий Григорьева назывался "Простые парни, или Умереть за пулеметом!" Там предъявлен человек, который живет под девизом "как все". И как выясняется, главная беда советского воспитания состоит в том, что всех готовят героически умереть и никто при этом не знает, как жить. Потому что если ты живешь, а не умираешь, то волей-неволей вынужден отвечать за себя сам… А если готовишься героически умирать, то за тебя отвечают командиры. Которым, вполне вероятно, нет дела ни до твоего уязвимого тела, ни тем более до твоей бессмертной души. Здесь то, что я называю дефицитом повседневной образности. Или даже полный ее крах.

Е.М.: А для жизни нужно не только воспитание, нужны еще экономические предпосылки. Ответственность за себя, ощущение, что ты сам строишь свою судьбу. Перед собой и перед Господом Богом. Но этого нет. Почти все знают, как героически умереть, а вот как жить персонально тебе — неизвестно. Не получается. У того же Григорьева в сценарии "Романса о влюбленных", помните, мамаша с лицом Родины-матери сообщает рыдающим младшим братьям: Не плачьте, потому что смерть за Родину есть жизнь. Режиссер "Романса…" Андрей Кончаловский рассказывал, что когда это все показывали на Кубе, в зале вспыхивали бурные аплодисменты, потому, что это строчка из кубинского гимна. Так вот потом, в черно-белой части фильма, героиня Ирины Купченко объяснит младшему брату: ты еще не понимаешь, что жить — это куда большее мужество, чем умереть.

И. М.: Меня поразил некогда эпизод из воспоминаний Станислава Лема. На привале американский журналист спрашивает русских солдат, зачем они устроились с котелками на открытом месте, под обстрелом. А солдатики в польском пересказе Лема отвечают: Nichego, nas mnogo! — с ударением на втором слоге "ничёго". Как стихи, как заклинание. У меня, кстати, ровно такие же были настроения после школы, в первой половине 80-х. Думал: впереди армия, сделают со мной, что захотят. А потом: ну и черт с ним, жить все одно: и некуда, и неинтересно. Все равно станут мною пол мести. Повеселел, пошел с друзьями вусмерть напился. Такое настроение — "жить некуда, да и пускай поэтому жгут, как и где хотят" — я сам пережил и потому верю пересказу Лема. У тех солдатиков, равно как и у сегодняшних рядовых людей, нет никаких планов на жизнь. Нет жизненной стратегии. Никому не нужны, вряд ли удачно пристроятся. Когда в середине прошлого века деревенская община хлынула в город, она растерялась. А национальные элиты плевать хотели на ту растерянную общину и отказывались её окормлять образами. И окончательно отказались в постсоветское время.

Советские художники, кстати, проблему и осознавали, и анализировали. "Три дня Виктора Чернышева" — достойнейший пример.

Е. М: Вот! Похоже, сегодня именно это и есть проблема номер один! Только я бы не называл это окормлением, пусть и образным. Просто: диалог.

У Ивана Ефремова в последнем его романе "Час быка", вызвавшем скандал на уровне ЦК Компартии и в конце концов запрещенном, описана планета, которой правит диктатор — такой Отец нации. А население разделено на две категории: простолюдины и привилегированные. В их числе кроме чиновников ценные специалисты: ученые, врачи, инженеры. И именуются они, знаете, как? Привилегированные называются джи — сокращенно от долгожители. А простолюдины, соответственно, — кжи, то есть короткожители.

Вот оно, лемовское "ничёго, нас много" или в другой версии — "бабы новых нарожают". И антагонизм между джи и кжи вполне узнаваемый. Продвинутые земляне туда попадают, хватаются за голову: что делать? Власть им, понятно, чинит препоны, но и заручиться их могуществом не прочь. Так вот, земляне приходят к выводу, что обе группы должны друг с другом договориться. И это единственный выход.

Вы точно заметили: Чернышева в "Трех днях…" на протяжении фильма все время кто-нибудь воспитывает. У нас всегда предполагается, что существует единственно верная точка зрения, единственно верное учение, единственная социальная группа, обладающая монополией на обладание истиной. А прочие — от лукавого. В России лет без малого двести, со времен Николая Первого, клянутся в этом качестве "простым народом" в противовес "умникам". Как там у А.К. Толстого, умницы?

Кстати, "Три дня Виктора Чернышева" вырастают из отрезвления, из отказа от "народопоклонства". Это этап закономерный и необходимый — развенчание т.н. "простого человека" в качестве абсолютного идеала, вы не находите? Но остановиться на этом — означает принять правила все той же игры: "Да, мы умные, а вы дураки". Система та же: или-или. Демократия подлинная основывается на противоположном, на и-и. Чернышева спрашивают: "А чего ты хочешь?". Он напрягается и выдавливает: "Я, как все".

И выясняется, что ему со всех сторон дают ответы на вопросы, которые он сам себе еще не задавал. Его никогда ни о чем не спрашивали, не воспринимали как полноправного партнера по диалогу. Вечное дитя державы. Его никто не готовит к неизбежному моменту, когда он дозреет до вопросов. То есть из "простого человека" превратится просто в человека.

Этот момент превращения гениально сделан у Стругацких в финальном монологе рыжего сталкера Рэда Шухарта: Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не научили меня думать. Но если ты на самом деле такой… всесильный, всемогущий, всепонимающий… разберись! Загляни в мою душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно быть… Душу-то я ведь никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу — ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов: СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ И ЧТОБ НИКТО НЕ УШЕЛ ОБИЖЕННЫЙ!.

И. М.: Насчет "даром" — не уверен. Даже и над собою самим требуется потрудиться. Зато девиз чтоб никто не ушел обиженный — это то, что надо. Но договорим про фильм Григорьева и Осепьяна. Мы уже согласились с вами, что на всех сильнейшее впечатление производит один навязчивый мотив: в "Трех днях Виктора Чернышева" буквально в каждом эпизоде кто-то кому-то читает мораль! Я сам, дескать, наверняка знаю, и я тебя сейчас тоже научу. Отличный эпизод, когда героя замели в отделение милиции и расспрашивают-воспитывают: "Что ты играл в драмкружке? — Играл "Молодую гвардию". — Кого играл, Сережу Тюленина? — Почему Сережу Тюленина? — Все хотят Тюленин». — Я играл румына". Что такое, какого румына?! Разве есть в "Молодой гвардии" румын?

Е. М.: Нет, ну нет там никакого румына. А еще стихи читал, басню Михалкова: "Посторонись, советский рубль идет!"

И. М.: То есть играл некоего постороннего, выходит? И не советского, и не немецкого. Какой мощный драматургический ход!

Е. М.: А знаете, как заканчивался сценарий Григорьева? Появляются Юрий Фокин из телепрограммы "Эстафета новостей" и Эдита Пьеха, то есть, как сказано в сценарии, "люди, которым народ верит", и перебирают варианты будущей жизни главного героя, Виктора Чернышева.

И. М.: То есть как они появляются?

Е. М.: Камера должна была отъезжать от экрана, на котором разворачивалось действие, и возле экрана — две реальные медийные звезды. И вот они рассуждают, предлагая зрителям самим выбрать варианты дальнейшей судьбы Чернышева.

По первому варианту Чернышев надевает противогаз и устремляется внутрь ядерного гриба. По-другому летит в космос, а тем временем женский хор поет перуанскую песню…

И. М.: И все это было напечатано в "Искусстве кино"? Диверсия какая-то. И кстати, не уверен, что мне нравится такая мера условности.

Е. М.: Третий вариант судьбы Чернышева: он лупит перед уходом в армию гада Колю. "А мне, — возражает Пьеха, — доподлинно известно, что они очень хорошо простились!"

И тогда идет четвертый вариант, где сидят задушевно: "Ты меня уважаешь? — Я тебя уважаю!" И запевают: "Я люблю тебя, жизнь".

Дальше еще вариант. Вот они, постаревшие, играют в домино, забивают козла. Все те неприятные персонажи, которые когда-то обижали ветерана войны, — вместе, остепенившиеся. В это время мяч попадает на стол, смешивает все доминошки. И Коля, когда-то оскорблявший ветерана, говорит возмущенно: «Ну и молодежь пошла, а вот мы росли, деревья сажали, не то, что эти!» Тут уже, между прочим, будущий вариант "Романса о влюбленных". Сильно же! Сначала гиперреализм, а потом камера отъезжает, и мы видим, что все показанное — лишь экранные игры, лишь фантазии.

Но в фильме этого финала, конечно, нет.

И. М.: Это первый сценарий Григорьева?

Е. М.: Нет, первый был дипломный, назывался "Наш дом" и тоже публиковался в "Искусстве кино". Хорошо, кстати, был поставлен Василием Прониным в 1965-м.

Виктор Чернышев — простой парень, парень, как все. Фильм Осепьяна про катастрофические последствия "простоты".

И. М.: Чуть позже выходят гениальные "Семь невест ефрейтора Збруева", и там ведь то же самое: кто солдату невеста? Смерть солдату невеста. Здесь же герои идут в кино на батальный фильм про Великую Отечественную, и Виктор оказывается внутри экрана, подает контуженому солдату снаряд.

Е. М.: Преддверие катастрофического сюжета 70-х, когда простой человек обнаруживает, что он шире себя и больше себя, но не знает, что ему теперь делать с этой новостью. И тогда наступает катастрофа. Герой шукшинского типа, как сформулировал Виктор Филимонов. Сюда же — "Афоня", "Случайные пассажиры"…

И. М.: "Афоня" тоже парафраз "Виктора Чернышева"? Деревенский паренек в городе не находит для себя адекватной образности и возвращается домой.

Е. М.: Так некуда возвращаться, некуда: изба заколочена, тетушка умерла. Пока человек не ощутит ответственности за самого себя, ничего не изменится. Мобилизационная модель долго не работает.

И. М.: В "Викторе Чернышеве" даже и чужих-то никаких нет, все одинаковы. Это, мне показалось, саркастичный и злой ответ "Заставе Ильича" Шпаликова и Хуциева. И ведь полемика идет на всех уровнях!

Хитроватый герой Льва Прыгунова, фарцовщик, врет в "Чернышеве", что Евгений Евтушенко живет в Париже и что он, начинающий фарцовщик, там с поэтом встречался. Беззастенчивая ложь: и Париж недоступен, и Евтушенко для этих "простых парней" небожитель.

Но ведь всего несколько лет назад, в "Заставе Ильича", Евтушенко вместе со своими знаменитыми коллегами выступал в Политехническом музее и его вроде бы можно было потрогать, с ним реально было вступить в общение человеку с улицы…

Е. М.: Хуциев и сам не так давно сказал, что "Застава Ильича", снимавшаяся в 1962-м, — это фильм надежды, но уже "Июльский дождь" 1966 года — это фильм-разочарование. Парадоксально, но Евгений Григорьев, который старше Шпаликова на два года, принадлежит уже следующему поколению. У Шпаликова еще есть надежда, у Григорьева — только разочарование. В очередной раз аплодирую вашему чутью. "Виктор Чернышев" откровенно полемичен по отношению к Шпаликову и "Заставе Ильича". "Застава..." кончается закадровым текстом: Был понедельник — первый день рабочей недели. А сценарий "Чернышева" завершался тоже закадровой фразой: Был вторник — второй день рабочей недели.

И. М.: Да-да, фактически пародия, сарказм. Жанр "Виктора Чернышева" — "проработка и воспитание"? Хотя какой же это жанр! Пародия на жанр, нет такого жанра. Странный, кстати, метод: скучно говорить о скучном. Ведь в фильме фактически нет приманок для зрителя.

Е. М.: В 70-е годы это всё приведет к возникновению жанра производственной драмы: фильмы, которые не нужны ни создателям, ни зрителю.

И. М.: Но "Три дня Виктора Чернышева" при всем моем интересе, при всем почтении — где-то на подходе к этой производственной драме, разве нет?

Е. М.: Этот фильм демонстрирует, что жанр умер. Берется герой, который по советскому соцреалистическому канону есть главный положительный герой. "Простые парни" — не случайно же. И вдруг обнаруживается, что простота есть синоним неполноты. Виктор Чернышев полый, он теряется. Больше всего его страшит необходимость выбора. Поэтому он всякий раз передоверяет выбор: все будут героически умирать, и он тогда тоже героически умрет, все будут лупить ветерана в подворотне, и он обязательно присоединится…

Знаете, где этот герой последний раз в российском кино появляется? В великой картине Миндадзе и Абдрашитова "Магнитные бури". Это он, тот же самый! Если не сделаешь своего, личностного выбора, ты обречен.

И. М.: Получается несколько абстрактно. Уточните, вот какой, по-вашему, выбор должен был сделать Чернышев, чтобы не пропасть? Он член общины, и общинное сознание не дает ему никаких шансов. Откуда у него выбор? Nichego, nas mnogo, - никакого выбора.

А может, бросив абсурдную реплику, что, дескать, играл в "Молодой гвардии" румына, он как раз и попытался осуществить некий самостоятельный выбор? Выбор, не навязанный социумом.

Е. М.: Но все равно: что дали, то и сыграл. Румын — метафора этого стиля поведения. Ему потому, видимо, и дали роль постороннего, что он посторонний по сути.

В сценарии Виктор задумывается периодически, но мозгов не хватает. Там есть такая, например, фраза: На мгновение Витька помедлил, а потом его рука ударила человека.

Повторюсь, откровение "Виктора Чернышева" было в том, что простой рабочий парень, в недавнем прошлом идеальный советский герой, — оказывается полым.

И. М.: Выходит, его действительно необходимо воспитывать, не находите? Тогда логика занудливых нравоучений оправдана? В британской картине "В субботу вечером, в воскресенье утром" все вроде бы то же самое, кроме одной важнейшей детали: там и сюжет производства, и сюжет простоты, и сюжет воспитания — даны через отношения героя с женщинами. Там, если что, герой станет умирать за женщину, за секс, за "отношения". А может, будучи сытым и довольным, не станет? Да и выражение "умирать за секс" звучит, согласитесь, глуповато.

Е. М.: В этот смысле фильм Кончаловского по сценарию все того же Евгения Григорьева "Романс о влюбленных" показателен. Там центральный герой в исполнении Евгения Киндинова решает, что получит все, если будет "жить как все". Но, живя как все, он теряет любимую женщину и внезапно понимает, что другая ему не нужна, а нужна только эта, именно эта. Так обозначен процесс внутреннего роста.

И. М.: Стоицизм против соблазна, дидактика против потребительства — мы зажаты между подобными категориями, мы вступили в новые интересные времена. Главное, чтобы работы по внутреннему, да и по социальному переустройству не прекращались.