Попирая и закусывая: кладбище Первой мировой на Соколе

Об особенностях исторической памяти и московской градостроительной политики

«О мёртвых либо хорошо, либо ничего» – в Древнем Риме это стало правилом, в Европе – высоким, не всегда достижимым образцом. Хорошо известны эти слова и нам, но, то ли по жестокости, то ли из-за равнодушия память об умерших мы часто попираем, причём иногда в прямом смысле слова. Тем покойникам, которые лежат на бывшем Московском братском кладбище, вместо заслуженной памяти досталось «ничего».

В парке на месте кладбища шашлычная, кинотеатр, детские площадки, жители окрестных домов выгуливают собак.

Решение об открытии кладбища было принято вскоре после начала Первой мировой войны, которую тогда называли Великой войной. Место выбрали возле Всехсвятской церкви, которая и до сих пор стоит рядом с метро Сокол. Первые захоронения погибших на фронте и скончавшихся от ран в госпиталях относятся к весне 1915 года. Всего за несколько лет на Братском кладбище были похоронены более 17,5 тысяч человек. Это было самое большое военное кладбище времен Первой мировой в Европе. Оно занимало территорию от современного парка вокруг кинотеатра «Ленинград» через Новопесчаную улицу до Чапаевского парка. На кладбище была построена Преображенская церковь, рядом с которой в ноябре 1917 года были похоронены юнкера, погибшие в уличных боях с большевиками. Захоронения производились и в начале 1920-х годов – на Аллее летчиков хоронили погибших авиаторов.

В начале 1930-х годов, по решению властей, на кладбище были снесены все надгробия, кресты и памятники. До нашего времени уцелела только одна могила – Сергея Александровича Шлихтера, студента Московского университета, скончавшегося от ран 25 июня 1916 года. Могилу удалось сохранить его отцу – Александру Григорьевичу Шлихтеру, и то только потому, что он был заслуженный большевик, нарком продовольствия в первом ленинском правительстве.

После войны больше половины кладбища было застроено, осталась только территория парка. Как рассказал мне Янис Бремзис, ответственный секретарь Общественного совета «Содействия восстановлению Московского братского кладбища», когда в 1956 году на месте кладбища начали строить кинотеатр Ленинград, было вскрыто больше ста могил. КГБ и милиции пришлось выставить оцепление, чтобы предотвратить мародерство, поскольку кроме останков в могилах были награды, именное оружие, нательные кресты, золотые и серебряные пуговицы. Власти это замалчивали. Я спросил Аллу Давидовну Штейнбок, которая переехала на Сокол после войны и прожила там больше 20 лет, знает ли она что-нибудь о кладбище. Она не помнит, чтобы вообще об этом кто-нибудь говорил.

В 2002 году правительство Москвы наделило парк на Новопесчаной улице статусом памятника истории и культуры. В этом году во всем мире будет отмечаться 100-летие начала Первой мировой войны, Департамент культурного наследия Москвы выделил 2,5 миллиона рублей на реставрацию всех памятников на Братском кладбище. Но есть одна характерная для столицы странность, связанная с тем, что принято называть «инвестиционным давлением».

Речь идет о предполагаемой реконструкции кинотеатра «Ленинград». Еще в прошлом году Градостроительно-земельная комиссия Москвы разрешила перестроить здание кинотеатра и пристроить к нему культурно-просветительный досуговый центр. Чтобы масштаб строительства был понятнее: площадь кинотеатра предполагается увеличить вдвое - до 5600 квадратных метров, площадь пристройки будет 1600 квадратных метров. Причем, как поясняют в Москомстройинвесте, в пристройке и частично в кинотеатре смогут разместиться магазины, кафе, офисы, медицинский центр и спортклуб. Ну и в довершение ко всему парковка на 50 машин. Странность этого проекта заключается в том, что он противоречит федеральным законам «Об объектах культурного наследия» и «О погребении и похоронном деле», а заодно и двум постановлениям мэрии о самом Братском кладбище. Кинотеатр «Ленинград» продан Москвой ЗАО «Люксор Интертейнмент» за 199 миллионов 615 тысяч рублей.

Депутат муниципального собрания района «Сокол» Антон Морозов рассказал мне, что ему до сих пор не удалось не то что посмотреть утверждённый проект реконструкции кинотеатра, не удается даже выяснить, у кого лежит этот проект. Изучить теорию и практику бюрократического футбола можно здесь. По словам депутата, местные жители по-разному смотрят на то, что нужно делать с парком, разбитом на костях. Но все против появления “культурно-досугового” центра.

Я ходил по парку и делал фотографии для этой статьи, когда за кинотеатром «Ленинград» увидел пожилую пару, которая танцевала. Лилия Георгиевна ведет танцевальную группу, на Соколе живет уже 32 года (говорит, что недавно). К предполагаемой реконструкции кинотеатра относится скептически, но скорее из-за парка: «у меня двоякое отношение: кладбище – это дело уже минувшее, но парк застраивать нельзя, посмотрите, сколько детей и мам с колясками. Можно, конечно, небольшими знаками отмечать сохранившиеся могилы. А из кинотеатра лучше всего сделать музей, вот пусть тогда здесь еще и экскурсии водят».

По закону «О погребении и похоронном деле» при обнаружении старых военных и ранее неизвестных захоронений местная власть должна обследовать это место и обозначить и зарегистрировать эти захоронения. А трогать землю на месте таких захоронений нельзя ни гражданам, ни юридическим лицам без официального разрешения. Депутат Антон Морозов говорит, что у муниципалитета денег на такую работу нет. Управа на словах поддерживает Морозова, но никаких признаков хотя бы обследования территории бывшего Братского кладбища обнаружить не удается. Хотя в Отделе письменных источников Государственного исторического музея сохранились подробные планы кладбища с пронумерованными могилами. Пока что только активисты Общественного совета «Содействия в восстановлении Московского братского кладбища» ищут родственников тех, кто там похоронен, и с их согласия указывают примерно места захоронений.

Сейчас обозначены могилы трёх сестер милосердия: Ольги Константиновой, Ольги Шишмаревой и Веры Семеновой. И установлена плита в память о сотнике Викторе Прянишникове.

В 1917 году в Красноярске была издана книга дневников и писем Сергея Шлихтера, в ней есть рассказ о том, как на фронте была смертельно ранена сестра милосердия Ольга Шишмарева. Она была первой из сестер милосердия, похороненной на Московском братском кладбище.

Из книги С.А. Шлихтера «На пороге жизни». Красноярск, 1917

Варшава, 27 февраля 1915 года.

Чувствую, что не писал давно, так давно, что и не упомнишь. Писать о старом не стоит, да и нечего. Начну поэтому сразу с 21-го февраля, с того события, известия о котором уже появились, наверное, в газетах. Этот день, 21 февраля, был днем перемирия между нашими и венгерцами, находящимися против нас.

Офицер с артиллерийского наблюдательного пункта, находящегося в полуверсте от нас, приходит к нам и рассказывает о том, что произошло только что на его глазах: из австрийских окопов вышли трое с белым флагом и направились в нашу сторону. Спустя некоторое время навстречу им вышли трое из наших окопов, тоже с белым флагом. Встретились на середине расстояния между их и нашими окопами, откозыряли друг другу; австрийцы вручили какой-то пакет, и разошлись. На наблюдательном пункте есть подзорная труба, так что видно, как на ладони.

Спустя некоторое время, немного дальше по фронту повторяется та же история, с той лишь разницей, что австрийцы идут к нам. Они, оказывается, изъявили желание вести какие-то переговоры, и их с завязанными глазами повели в наш штаб. Было заключено перемирие, и солдаты свободно разгуливали на верху окопов, на виду у неприятеля. С того момента, как они вышли с флагом, ни с их, ни с нашей стороны не было произведено ни одного выстрела и не пущено ни одного снаряда.

Вот в это время трое из нашей летучки — сестра Шишмарева, мой приятель, студент Вознесенский, и я — собрались идти в окопы. Мы понесли солдатам и офицерам газеты и журналы, а также белые халаты для разведчиков, которые просили нас принести раньше. Кроме того, пошли справиться, нет ли раненых и, если они есть, переправить их к нам, в нашу летучку, в 1½ верстах оттуда. Накануне в окопах этой самой роты был с некоторыми товарищами писатель Тан, гостивший в нашей летучке, который раскопал там интересные типы прапорщиков из солдат.

Мы, конечно, не пошли бы в окопы днем без особенной нужды, да еще с сестрой, так как днем легко могут заметить, если бы не перемирие и не удачное расположение окопов. Удачное же расположение состояло в том, что окопы расположены как раз на опушке леса, так что, выйдя из леса, сразу попадаешь в окопы, не будучи замечен неприятелем.

И действительно, все пошло как по писаному. Мы зашли в землянку ротного командира, где, помимо него, застали еще двух прапорщиков из солдат, о которых я говорил выше. Нас благодарили за газеты, угощали чаем, показывали панцирь Чемерзина, говорили, что завтра с утра под обстрел неприятеля хотят выставить чучело, надев на него для пробы этот панцирь. Затем пошли по окопам.

Шли, вернее, не по окопам, так как ям копать здесь нельзя — болотистая почва и на ¼ аршина в глубину вода. А окопы заменяет бруствер, — стена, сложенная из земли и дерна и укрепленная кольями. В ней и устроены бойницы. Такой тип окопов, конечно, очень неудобен и потому встречается очень редко, только в случаях крайней необходимости, когда иначе устроиться нельзя. За стеной стоят невысокие землянки, опять таки, не вырытые в земле, а построенные на ней с помощью жердей и дерна.

И вот мы стали около одной из таких землянок. Дело было в 4 ч. дня 21 февраля. Потом оказалось, что накануне ровно в это время австрийцы начали обстреливать именно это место и выпустили по нему около 70 снарядов. Но тогда никто не предупредил нас об этом, хотя с нами было 3 офицера, да никто и не ожидал от австрийцев такого коварства, что они станут стрелять во время перемирия, когда их парламентеры ведут переговоры в нашем штабе.

И вдруг далекий выстрел и характерное жужжание приближающегося к нам снаряда. Человеку непосвященному, никогда не испытывавшему ощущения ожидания снаряда, летящего на тебя, жужжание это, как ни старайся, никак не передашь и ни с чем его не сравнишь. Но зато, если вы с ним хорошо познакомились, то уже всякий звук напоминает вам это жужжание. И спустя день по приезде в Варшаву меня заставлял еще настораживаться звук дребезжащей пролетки.

Но возвращаюсь к теме: мы все услышали жужжание летящего на нас снаряда. Ощущение не новое, но на сей раз оно до того было неожиданными что никто не догадался и не успел крикнуть другим, чтобы падали, ни лечь сам. Не было чувства страха, было чувство удивления, недоумения, но, главное, беспомощности. Мы ожидали его стоя, как прикованные к месту.

Оглушительный разрыв, я на мгновение как будто ничего не вижу перед собой, но не надолго, и в это время чувствую, как по моему левому виску настойчиво и безумно скоро стучать острым молоточком. Это продолжается мгновение. Затем все снова приходит в норму. Мой взгляд случайно падает на правую руку на ней нисколько дыр, хотя боли я никакой не чувствую. Оборачиваюсь дальше, вижу, — лежит сестра.

«Она испугалась, и потому упала!» проносится мгновенно в сознании, до того невозможно даже представить себе, чтобы произошло что-нибудь серьезное. А происшедшее со мной лично только подтверждает еще комичность и смешную сторону инцидента.

Подбегаю к ней, — у нее отнялись ноги. Осматриваю, — ни дыры на платье, ни крови не видно.

«Нервное потрясение», думаю я.

И мы с солдатом тащим ее в землянку. В это время второе жужжание, второй разрыв, но уже не в воздухе, а на земле, — позади нас, т. е. уже не шрапнель, а граната, — снаряд, поставленный на удар. Вспоминая потом об этом, я догадался, почему австрийцы пускают снаряды именно в такой последовательности: шрапнель застает врасплох и осыпает сверху свинцовым дождем ничего не ожидающих солдат, а затем, когда, они знают, солдаты уже спрятались, поукрывались, и шрапнелью их не пронять, — они начинают щупать их в самых окопах гранатой. И вот летит второй снаряд, третий, а у меня такое настроение, как будто хочется крикнуть им:

«Ага! Что? взяли?»

Но сестра начинает стонать, жалуется на общую боль в спине и груди, на то, что отнялись ноги. Снова детально осматриваю ее и ничего не нахожу. У меня отлегает от сердца, и я вспоминаю:

«А что же сталось с другими?»

Выхожу из землянки, — никого не видно. Спрашиваю. Солдаты из другой землянки отвечают, что ранило ротного в руку и «вашего одногоo;. И тогда лишь замечаю, как вдали ковыляет бедняга Вознесенский.

«Ну, решаю, раз сам ковыляет, значит, не так уж опасная рана в ногу!»

В это время слышу стон, исходящий откуда-то из-под земли. Меня зовут:

— Ваше благородие, а, ваше благородие!

Оборачиваюсь. Из маленького, незаметного окопчика, вырытого под бруствером, с небольшим выходом, показывается сначала голова и плечи, а затем выползает и весь солдатъ.

— Ранен я, ваше благородие!

Я скидываю с себя шинель, которая, кстати сказать, только мешала мне до сих пор, и мы с

солдатиком, сопровождающим меня, укладываем его на шинель и раздеваем. Рана в живот. Достаю индивидуальный пакет (в этот раз, как на грех, нет с собой перевязочного материала) и начинаю перевязывать.

Снова свист, как раз над головой, и разрыв в близости, которую определять не стану, но, во всяком случае, в довольно неприятной близости. Все мы трое, насколько можно, плотнее прижались к брустверу. Как кроты при приближающейся опасности скрылись моментально высунувшиеся из дыр в земле под бруствером солдатские физиономии. Словно ветром их сдуло...

Летящие на землю сучья, столб земли и дыма — все перемешалось въ общую кашу... И снова тишина, снова все оживает, начинает кряхтеть и охать. Снова появляются в окнах под бруствером любопытные солдатские физиономии. Я кончаю перевязку. Мой раненый торопит меня:

— Поскорей бы, ваше благородие, я тут вот в окопчик уползу!

— Нельзя тебе в окоп! Твое спасение в том, чтобы как можно меньше двигаться! Вот подожди, пока принесут из резерва носилки!..

— Нет, уж вы дозвольте, ваше благородие я как-нибудь, осторожно, ползком! Тут недалечко.

Последний «аргумент без слов», пролетающий снова над нашими головами, заставляет меня согласиться с его доводами, и я отпускаю его в «окопчик». Он быстро направляется к нему, извиваясь на здоровом боку. А оттуда, из окопа, уже десятки рук тянутся к нему, чтобы принять "беднягу Антона"...

Прошу сходить в резервные окопы за носилками, а сам иду в землянку к сестре. Там дела еще хуже. И теперь она жалуется уже на определенную боль в левом плече. Осматриваю тщательно эту область и на этот раз нахожу, прикрытую до этого косынкой, маленькую дырку в фуфайке с небольшим ободком крови вокруг.

Начинаю понимать все...

Перевязка сделана, и мы с солдатом из землянки, славным, добродушным парнем, готовым, кажется, душу положить за сестрицу, идем за водой к «колодцу», так как она просить пить. «Колодец» находится совсем близко и представляет собой не что иное, как ямку в ½ — ¼ арш. глубины, полную, чистейшей холодной воды.

Набираем воды в кружку, возвращаемся и видим: по тропинке вдоль стены бежит на четвереньках солдатик, бежит со скоростью, которой мог бы позавидовать любой пассажирский поезд. Поднимется и побежит по настоящему, но согнувшись в три погибели, — где сте­на повыше, — а в низких местах падает и снова «шпарит» дальше по способу четвероногого хождения. Картина комичная, но теперь, конечно, не до смеху.

Добежал, поднялся и рапортует:

— Ротный велел нести сестрицу к нему в землянку!

Мы и сами знаем, что надо нести, но вопрос в том, как и где нести. Вдоль окопов нельзя, так как есть опасные, открытые места, где переползет солдат, но не переберутся незамеченными двое человек с тяжелыми носилками. Остается один путь — от окопов прямо в лес, по снегу, через кочки и канавы, а также и через вырытые упавшими только что снарядами ямы. Опасно, но еще опаснее оставлять раненых здесь, где каждую минуту снаряд может угодить в землянку и разнести ее в дребезги со всем содержимым. А главное, — опасен только первый участок пути. Там же, дальше, в лесу, находится какой-то заброшенный ход сообщения. Весь вопрос теперь в том, насколько далеко находится этот ход сообщения и насколько он сам представляет собой надежное прикрытие. К счастью, огонь в это время стихает и пред­ставляется возможность произвести «разведку».

Добегаю до хода, осматриваю его — все в порядке: до него не так далеко, а сам он представляет собой глубокую канаву, в которой будешь чувствовать себя, как за каменной стеной. Есть, правда, вода, но это не важно. Ведет эта канава прямо к землянке ротного, и я забегаю туда — справиться, как положение дел. Вижу, на лавке в землянке лежит мой Вознесенский, веселый и улыбающийся, почти довольный тем, что, вот, и его ранило.

Его веселое настроение я порчу сообщением о сестре...

Возвращаюсь обратно. Бегу от хода сообщения, а австрийские позиции передо мной, как на ладони.

«Наверное, заметят!» мелькает в голове, и я стараюсь выбирать незаметные места; бегу от дерева к дереву: устраиваю перебежку. Делаю саженные прыжки, но при этом стараюсь следовать примеру вышеупомянутого солдатика.

Вскоре приносят одну пару носилок, мы укладываем сестру, и носилки с двумя санитарами, в сопровождена еще двух солдат, трогаются. Идем рассыпным строем, чтобы было незаметнее. Слава Богу, вот и ход сообщения.

Вслед за нами выносят раненого солдата. Для Вознесенского носилок не хватило, и мы уже по пути встречаем идущих за ним санитаров.

1½ версты тянутся долго, бесконечно долго. Сестре холодно, как ни стараемся мы укутать ее тем немногим, что имеется в нашем распоряжении: шинель, да ее брезентовый плащ, да полотно от палатки, которое дал мне солдатик — единственное, что он мог дать.

Переполох, который производить в летучке появление носилок… Перевязка. Верховой летит в лазарет с извещением о случившем­ся. Ночью на автомобиле приезжают Н. В. Некрасов и старший врач. Накладывают гипсовый корсет и немедленно эвакуируют сестру в лазарет, а оттуда утром, в автомобиле, за 110 в. в Варшаву. Меня вместе с другой сестрой посылают сопровождать ее и устроить в лазарете. На другой день сестра уезжает, и я остаюсь один. Выясняется безнадежность ее положения… Трудно поддерживать надежду в обреченном на смерть человеке, развлекать его, строить планы будущей, совместной работы. Трудно, когда совершенно один и возле нет поддержки. И в особенности трудно, когда мучат угрызения совести за то, что уступил просьбам и доводам ее и других и взял ее с собой в окопы; за то, что стал так, а не иначе, благодаря чему пуля избрала именно такое несчастное направление (у нее перебит позвоночник, и совершенно отнялась вся нижняя часть тела) в то время, как могла попасть и иначе. Знаешь, что все это находилось вне твоей воли и власти, а все-таки… За то, наконец, мучит совесть, что ты так счастливо отделался, а она попала так несчастливо...

Вчера приехала ее двоюродная сестра. Теперь, вдвоем, легче будет скрашивать последние минуты жизни... А то раньше бывали минуты, когда чувствовал, что слабеет дух и опускаются руки. История эта может продолжаться очень долго. Теперь, глядя на нее, ни за что не хочется верить, что она умрет: такой у не сравнительно хороший вид и розовые щеки, — почти такие же, какие были и раньше. Но надежды на жизнь, говорят врачи, очень мало, а надеяться на восстановление движения и всего прочего и совсем невозможно. А в последнем случае лучше, пожалуй, смерть.

Пишу вам обо всем этом, скрепя сердце. Поэтому и откладывал так долго письмо, что больно думать в этом направлении.