Русская литература в 2014 году: Татьяна Толстая и Эстер Гессен

А также Большая Книга и очень большая книга

Татьяна Толстая. Легкие миры. АСТ. 2014

Я почти не пользуюсь Фейсбуком, у меня там всего один "друг", лайков я никогда никому не ставил, никогда ничего не перепощивал (от слова "перепост"). Не из снобизма или старомодности, а лишь потому, что не хватает времени на миллиарды чужих, неотфильтрованных никакими редакторами, слов.

Поэтому мне непонятны разговоры о том, что, дескать, Татьяна Толстая выпустила книгу, наполовину собранную из её фейсбучных записей. Что на экране-то они хороши, а на бумаге - вроде и не слишком.

По-моему, это ерунда. Любое удачно найденное слово одинаково хорошо и там, и сям, и в театре, и в кино, и на эстраде, и на экране, и на странице.

На странице - особенно, потому что бумага, что ни говори, создаёт ощущение долговечности, в отличие от "электрического" интернета: замри турбина - и где они все эти слова? Да, посты Толстой собирают тысячи читателей и лайков, сотни перепостов. Зато у меня на полке книга - зримый, материальный, неэлектрический свидетель эпохи. Ее соглядатай:

На малом огне, на огне памяти ничего не сгорает, не полыхает, не гибнет, не пропадает навсегда.

Одно из главных достоинств этой книги в том, что Толстая пишет с удовольствием. Я понимаю, каждое слово дается писателю тяжело и добиться их единственно верного созвучия - порой каторжный труд, но удовольствие, которое получает Толстая от своего умения - неподдельно и заразительно. Сама она признаётся, что не любит эпитета "вкусный", когда им оценивают тексты, но деваться некуда, её тексты не только вкусны, они и зримы, и осязаемы.

Для писателя-мужчины такие качества большая редкость, его больше интересует беспредметная вечность. У женщины-писателя всё иначе. Книга Толстой населена множеством разнообразнейших предметов: цацки, бюстики, блузочки, сумочки, огурчики, баночки и прочая белиберда, которая окружает нас со всех сторон и которую мы в общем-то привыкли не замечать, а изумляться её невероятному изобилию начинаем только тогда, когда затеваем ремонт или переезд. Или, например, когда ностальгически вспоминаем старые рецепты. Да хоть советского салата "Мимоза":

...с собой носили полиэтиленовые пакетики — купишь майонез, он потечет, но далеко не уйдет, и мы его дома ложкой из пакетика выскребем. И съедим. Но пакетики ведь тоже дефицит. Поэтому если у вас запачкались пакетики, то их надо отстирать и просушить на веревочке над газом, прищепив прищепками. А потом хранить в том ящике, где веревочки. Вот все это — консервы, талоны на зефир, очереди с детьми, мечты, чтобы не в масле, а в собственном соку, в-холодном-автобусе-от-метро-до-окружной, хватит ли сыра, а вы что кладете, пакетики, шевелящиеся над газом, — всю эту эпоху, тонущую в майонезной нежности, в зимних сумерках, молодость мою, как я ее возненавижу? — никак, это моя жизнь, я ее прожила.

Этот мир, в основном, конечно, русский, хотя в сборнике есть несколько рассказов, посвященных американской жизни, и один - отчасти греческой.

Словно желая пресечь толки о её западничестве и либерализме, Толстая признаётся в любви к русскому народу: Я народ не идеализирую. Я его люблю черненьким.

Тут-то и проявляется самое интересное.

Разумеется, ни о какой идеализации речи нет, достаточно прочитать эссе Толстой про пресловутую уваровскую Триаду: православие-самодержавие-народность. Православен ли русский народ? - задаётся она вопросом. Получается, что не совсем, поскольку язычества даже в самом православном русском человеке не меньше, чем христианства. Причём язычества наидревнего, хтонического. А можно ли верить "не совсем"? Нет, конечно. Стало быть, неправославен.

Яркие, остроумные свидетельства отечественной хтони рассыпаны по всей книге. Одно из самых зримых её воплощений - баба Валя в рассказе "За проезд!":

Баба Валя, восьмидесятилетняя старуха, голая по пояс, в ватных штанах и резиновых сапогах, косит траву с молодой мужицкой силой. Мужчин голая баба Валя давно не стесняется, чего их стесняться: она тут всех их родила, пьянь такую. Всех и похоронила.  

Рассуждения и предположения о том, как и почему случилось, что эти древнейшие силы до сих пор властвуют над одной шестой частью суши, в книге тоже есть. Но интереснее другое. По Толстой, выходит, что в Европе и Америке хтони почти не осталось, там царит рацио, всё гладко расчислено "логическим" сознанием. В конце книги опубликовано интервью Толстой писателю Ивану Давыдову. Одна реплика показалась мне ключом ко всей книге:

Я предлагаю также понятие «дологического сознания» реабилитировать и пользоваться этим. Это при том, что, заметьте, дологическое и логическое сосуществуют в одном человеке, хотя они на разных уровнях каких-то работают, и, например, у европейца университетского почти нет дологического сознания, у нашего народа почти нет логического, а мы с вами почему можем в обоих мирах путешествовать? Потому что у нас есть и то и другое. Мы переключаем рубильник с левого на правое полушарие.  

Проще говоря, переключать рубильник способен лишь человек, получивший нормальное по западным меркам образование, которое отчасти вытесняет в нем "дологическое сознание", то есть попросту - русский интеллигент. В Европе он европеец, в России - русский.

Вопрос в том, как долго ещё продлится эта катастрофическая раздвоенность? И если она вдруг исчезнет, то в какую сторону? В хтоническую бездну "дологики", или в блистающий мир "логики"?

Вопрос совсем не праздный, потому что можно, и, наверное, даже нужно "любить народ чёрненьким", но тогда поневоле придется закрыть глаза на то, что "чернота", пусть время от времени, но неизбежно рождает чудовищ. И что тогда делать с этой любовью? 

Эстер Гессен. Белосток-Москва. Corpus. 2014

Эстер Гессен прожила больше 90 лет, умерла в начале сентября, успев подержать в руках книгу своих воспоминаний. В ней, словно вторя Татьяне Толстой, она говорит:

Я написала “любовь к родине” и сама удиви­лась: какая любовь, если мне всю жизнь казалось, что я ненавижу эту страну и мечтаю выбраться отсюда? Только относительно недавно, в сущно­сти в последние годы, я поняла, что ненавидела не страну, а господствовавший в ней режим, и, ко­гда этот проклятый режим наконец рухнул, я по­чувствовала, что пустила здесь глубокие корни, привязалась к российской природе, к людям, вросла в местную жизнь. И даже слушать не хочу, когда мои американские дети уговаривают меня пере­ехать к ним на постоянное жительство. Навещая их в США, я особенно остро ощущаю, как чуждо мне там все и как мне близка Россия.

В этой книге тоже есть раздвоенность, но раздвоенность внешняя, автор, как видим, с годами её успешно преодолел. Эстер Гессен родилась в 1923 году польском Белостоке в еврейской семье. В Москве она оказалась в 1939, почти не зная русского языка, волею судеб - Гитлер со Сталиным "поработали" над картой Европы, и Белосток стал временно советским.

Училась в легендарном ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории), потом война и эвакуация. После войны работала в издательстве переводчиком с польского языка. Судьба очень непростая: кроме утраты родины, кроме чудовищной войны, была еще антисемитская кампания начала 50-х, и прочие "прелести" советской жизни. Но Гессен описывает её спокойно, если и не весело, то уж точно без трагизма.  В книге много любопытных свидетельств. Вот, к примеру, как происходила передача  Белостока немцами - советским войскам:

Со­ветские солдаты появились в городе еще до ухода оттуда частей вермахта, и толпы горожан, вышед­ших на улицы, с изумлением наблюдали, как при­ветливо те относятся друг к другу, как спокойно и беспрепятственно, на глазах у бойцов и команди­ров Красной армии, немцы вывозят из города все, что их душе угодно.

Или первое знакомство автора с легендарным отечественным понятием "дефицит" в том же Белостоке:

Они скупали все. Причем происходило это так: военный входит в магазин и спрашивает, например, есть ли в продаже со­рочки. “Есть”, — отвечает продавец. “Дайте, пожа­луйста”. — “Сколько?” — “Все”

Читателя вряд ли оставит равнодушным эпизод из жизни автора в эвакуации - работа на винно-водочном заводе:

Я была там самая молодая, пить не умела совсем, и весь цех забавлялся тем, что приучал меня к этому занятию. Поначалу я пыталась сопротивляться, но потом сдалась, чтобы не портить отношений с коллективом, и через какое‑то время выпивала уже за смену не меньше чем пол-литра, закусывая в лучшем случае маленькой луковицей или хлебной коркой. Остальные работницы по-прежнему счи­тали меня непьющей, потому что сами они выпи­вали за это же время литра по два, по три, но лично я была вполне довольна своими успехами.

Книга ценна именно такими свидетельствами из жизни самого автора, и из жизни её родственников  - почти все они погибли в войну. Чем ближе к нашему времени, однако, тем воспоминания Эстер Гессен становятся менее увлекательными. Дело тут очевидно и в чисто литературных способностях автора, и в живости восприятия: в юности оно, конечно же, ярче. Да и сами события поздней советской эпохи намного тусклее военных и требуют другого, уже чисто писательского умения. Как у Татьяны Толстой.

Уходит и раздвоенность, Гессен уже не чувствует себя чужой на новой родине. И это приятно сознавать.

Казалось бы, автор смирилась с пресловутой хтонью отечественной жизни, не замечает её или научила себя её не замечать. Тем неожиданнее эта хтонь вдруг выскакивает совсем в другом месте, в той самой Европе, где вроде бы её быть не должно:

Если же вернуться к моему пребыванию в Вар­шаве, то хочу сказать, что меня там поразило яв­ление, которое могло бы стать, на мой взгляд, предметом изучения для психологов и социоло­гов. А именно — антисемитизм без евреев. Быть может, я ошибаюсь, но, по-моему, это нечто со­вершенно новое в истории не только Польши, но и мира вообще.

Очевидно, всё совсем не так просто ни в России, ни за её пределами.

Птица-книга

В Екатеринбурге возле Камерного театра открылся Памятник книге. Открытая книга полутораметровой высоты и соответственно с трёхметровым размахом страниц состоит из настоящих книжных полок: каждый может взять книжку и оставить свою.

Голосуй, а то проиграешь!

Если даже интерес к массовой литературе неуклонно снижается, то что говорить о "серьёзной"? Тем не менее, организаторы главной литературной премии в России - "Большая книга" не оставляют попыток привлечь к ней читательское внимание. В середине июня началось народное голосование за книги финалистов этой премии. Прочитать их можно совершенно бесплатно  на трех интернет-ресурсах:  www.litres.ru, bookmate.com и readrate.com. Каждый читатель сможет поддержать сразу несколько книг. В этом году финалистами "Большой книги" стали 9 писателей:

1. Виктор Ремизов «Воля вольная» — «За открытый взгляд на современные общественные конфликты»;
2.Светлана Алексиевич «Время секонд хэнд» — «За веру в право каждого быть
услышанным»;
3. Владимир Шаров «Возвращение в Египет» — «За своеобразный вызов нынешнему обществу нечитателей»;
4. Ксения Букша «Завод «Свобода» — «За гуманистический посыл, прорастающий сквозь языковый эксперимент»;
5. Евгений Чижов «Перевод с подстрочника» — «За искусность, с которой автор обнажает скрытую за фасадом восточной сказки и словесной вязи фантасмагорию деспотизма»;
6. Алексей Макушинский «Пароход в Аргентину» — «За волнующий рассказ о переплетении частной судьбы творческого человека с историей XX века и благотворную приверженность модернистскому письму»;
7. Владимир Сорокин «Теллурия»  — «За неиссякаемое мастерство стилизации и силу предвидения»;
8. Александр Григоренко «Ильгет» — «За умелое создание авторских мифов и апокрифов»;
9. Захар Прилепин «Обитель» — «За убедительное продолжение традиции русского социально-исторического романа».

Лауреатов премии объявят в конце ноября.