«Дед Петр и зайцы» Петра Мамонова в ЦДХ

Много восторженных слов о спектакле и немного о том, что происходит с языками современного искусства сегодня

То, что я не видела в 80-е Петра Мамонова вживую, считаю большой личной драмой. Когда он концертировал в Москве, я с семейством сидела в деревне, теперь вот наоборот. В театре Станиславского я видела его когда-то давно – не запомнилось. Но недавно я его увидела, это случилось.

В Москве был международный фестиваль Solo, и мы с молодыми коллегами из сферы современного искусства собирались сходить на анонсированного Боба Уилсона, известного театрального режиссера, художника и куратора. Это он с техническим оснащением межпланетной космической станции и командой ему под стать делал выставку «Русское безумие» в Валенсии. Однако мы обиделись на цены, передумали (что мы, Боба Уилсона не знаем!) и пошли только на Петра Николаевича и зайцев. Никаких зайцев, кроме нас, там, естественно, не было. Это нас «дед Петр» спасал из жизненных разливанных потоков, уже не окормляя совместными с отцом Димитрием Смирновым проповедями, но прямым действием, практически за шкирку – и к себе в лодку.  Был там один ежик, и один раз кошка пробежала. Из животных, кажется, все.  А в основном, мы и Петр Мамонов.

Зрители сначала очень тихо сидели и стояли вдоль стен, а потом хохотали и хлопали, как умалишенные. А он около часу на одном мамоновском аккорде демонстрировал то, что называют мамоновским ритмом, и говорил нам свой небывалый мамоновский рэп. Сам он присутствовал сразу в трех ипостасях: электронное изображение, живой Мамонов и подвижные тени живого Мамонова. Электронных Мамоновых было двое, и оба, конечно, играли на гитарах – соло и бас –  все тот же аккорд. Один, заметно бодрился и напоминал молодого Петю, другой, басист, более сдержанный, через час игры неловко, как-то наискосок вознесся к электронным небесам. Но к тому моменту, если прямо на сцене у живого Мамонова выросли б крылья, никто из нас, плачущих там и хохочущих, глазом бы не моргнул. Петр Николаич все это чувствовал – крылья-не-крылья, но декоративное шаманское облачение он на себя надевал и довольно долго стоял в нем, подсвеченный снизу красным светом. Облачение (бумажное, кажется) развевалось на искусственном ветру.

Бывший бесноватый и безбашенный Петр Мамонов к 62 годам научился аккуратно обращаться со своей уникальной энергией, немереной и неизбывной внутренней свободой, а также с нашей бандерложной тягой к ним.  Он больше не поет старых песен про баб и люляки, про блестящих мух, толстых, как пряники, и про то, как он любил бумажные цветы… Поет теперь про Золушек, что любят работать с золой, про то, что в тюрьме сразу попадаешь внутрь народа, про стариков и про женские волосы на ветру. 

Если говорить о текстах, то новые песни и новый драйв тоньше и саркастичнее. Теперь ему достаточно вовремя сказать «пальто» или «голубое пластмассовое ведро», чтоб народ зашелся в экстазе. Достаточно сказать в зал «спасибо, любовь моя!» или «спасибо, москвичи!», чтобы все закричали в ответ. Уже достаточно не выкомаривать невозможные па, а просто принять позу, в которую жизнь время от времени ставит-скрючивает человека, ему ли, не один раз пережившему клиническую смерть, не знать, какие позы бывают.

Лучшая из них – поза Хейдрика с копьем.  (Если это конунг Хейдриг, проклятый богом Одином, то, по идее, в его руке должен быть меч Тюрфинг, хотя это не важно. Может, я вообще не расслышала, и это какой-нибудь Гейдрих с копьем). Героическая поза Дон Кихота, который  лихо бросает свое копье, и оно с шумом приземляется рядом, за кулисой. Хорош и Лыжник. Неожиданно возникнув в конце одной из песен, это слово заставило Мамонова по-стариковски, но задорно прошаркать по сцене – непокоренный! Не знаю, что «лыжник» значил раньше в его системе  знаков и ценностей, но что-то явно значил – видела в записи старого концерта, как неожиданно мелькнули на сцене лыжи.

Если говорить о  музыке, то Петр Николаевич во второй час спектакля, когда вышел к нам разодетый, как Элвис, в светло-синем костюме, расшитом рубинами и смарагдами в кулак величиной, он так «урезал» на акустической гитаре, что я отказываюсь понимать, как это вообще возможно… 

Мне легко любить Петра Мамонова – я так хорошо знаю его время. К тому же, он так напоминает мне обоих мужей, внешне, ростом, заиканием, стихами про мух, гитарой, энергией, пьянством-наркотиками, богоискательством-богостроительством. (Нет-нет, с мужьями тоже все уже в порядке, все у них хорошо). Но ведь его любят и совсем молодые и совсем немолодые люди, вот что удивительно. Выходит, дорогой наш Петр Николаевич, и на воле можно попасть вглубь народа (знать бы еще, что такое этот народ). По мне, Мамонов – гений, просто гений, Моцарт моего времени, чудом сумевший дожить до старости. Лыжник.

Вообще-то я не только о любви к Мамонову хотела сказать, но и о современном искусстве. То, что «концерты» Мамонова имеют отношение к жанру перформанса, вряд ли кого удивит. Современный театр иногда трудно отличим от искусства перформанса. Оба заметно мутируют в сторону друг друга (этим мутациям в Москве посвящена специальная программа «Человек.doc» в театре «Практика»). И то, что язык видеоряда, на фоне которого все у Мамонова происходит, имеет прямое отношение к видеоарту – тоже не новость. Удивительно другое. Еще недавно считалось, что языки современного искусства – заумь и сектантство, а сегодня они стремительно быстро становятся удобными и доступными языками для всех, кому есть что сказать. В едином пространстве своего спектакля Мамонов легко уживается с собственными видеоизображениями и тенями. Но еще удивительнее, как Петр Мамонов, поэт, музыкант, артист, проповедник, шоумен и просто человек, уже несколько десятилетий размывает дистанцию между всеми своими воплощениями, не давая ей размыться. Если это не выверенная стратегия современного художника, тогда чудо.

Москва, Центральный Дом Художника. 10 октября. Начало в 20.00