Первый русский «Левиафан»

О повести Дмитрия Григоровича «Антон-Горемыка» в современном прочтении

История, по мнению классика, повторяется дважды: в виде трагедии и в виде фарса. Недавно нетленный афоризм получил новейшее подтверждение. 

В 1847 году молодой русский писатель Дмитрий Васильевич Григорович опубликовал в революционном по тем временам журнале «Современник» повесть «Антон-Горемыка». Не только содержание повести и перипетии ее публикации, но и полемика, которая развернулась вокруг нее, в примечательной точности повторяют сегодняшнюю ситуацию вокруг фильма «Левиафан» Андрея Звягинцева.

У Григоровича крепостной мужик Антон проходит круг за кругом земной ад и в финале отправляется в сибирскую каторгу. Само собой – без вины. Сюжет вечный, что называется архетипический, изложен еще в ветхозаветной Книге Иова. Библейским чудовищем левиафаном, пожирающим все доброе, что может быть в человеческой жизни, даже ту его малость, что есть у Антона, предстает у Григоровича российское государство в образе крепостничества. Над крепостными крестьянами изгаляется управляющий имением Никита Федорович – почти точная копия преступного мэра из фильма Звягинцева.

Ни одна русская повесть не производила на меня такого страшного, гнетущего, мучительного, удушающего впечатления: читая ее, мне казалось, что я в конюшне, где благонамеренный помещик порет и истязует целую вотчину — законное наследие его благородных предков, - откликнулся на повесть Григоровича Виссарион Белинский. Похожая впечатлительность наблюдается сегодня у доброжелательной аудитории «Левиафана», которую картина бьет по нервам, в то же время их и закаляя.

Зато реакцию недоброжелателей и даже гонителей фильма Звягинцева почти дословно предвосхищает стародавний отклик идеолога российских славянофилов Юрия Самарина, негодующего на то, что в «Антоне-Горемыке» собрано и ярко выставлено все, что можно было найти в нравах крестьян грубого, оскорбительного и жестокого. Но поражают не частности, а глубокая бесчувственность и совершенное отсутствие нравственного смысла в целом быту…

Как следует из полемики, развернувшейся в частном и публичном простанствах, тщетные поиски нравственного смысла стали основным занятием не только отцов и матерей семейств, а также священнослужителей, но также и квалифицированных зрителей - критиков, писателей, коллег Андрея Звягинцева по цеху. Как известно, Звягинцев взял за фабульную основу реальную историю американского сварщика Марвила Химейера, который пережив весь цикл библейских страданий Иова, взбунтовался и отомстил врагам. Такого финала режиссер не снял. Герой «Левиафана» автослесарь Николай бунтует лишь матерной бранью да судебными апелляциями. Не восстает и герой Григоровича, только глядит кротко из арестантской телеги на жену и детей, обреченных отныне на нищету:

Антон, сидевший по сю пору с видом совершенного онемения, медленно приподнял голову, и слезы закапали у него градом. Он хотел что-то сказать, но только махнул рукой и обтер обшлагом сермяги глаза.

Однако, и история Антона поначалу заканчивалась бунтом. Мужики подожгли дом управляющего вместе с ним самим. В таком виде «Антон-Горемыка» не имел ни малейшего шанса на публикацию. Официальный редактор «Современника» и знаменитый цензор Александр Никитенко на свой страх и риск изменил финал повести. Когда она была напечатана, оказалось, что «Антон-Горемыка» - это настоящая трагедия, о которой Лев Толстой в письме ее автору с благодарностью писал:

Помню умиление и восторг, произведенные на меня, тогда 16-летнего мальчика, не смевшего верить себе,— «Антоном Горемыкой», бывшим для меня радостным открытием того, что русского мужика — нашего кормильца и — хочется сказать: нашего учителя,— можно и должно описывать, не глумясь и не для оживления пейзажа, а можно и должно писать во весь рост, не только с любовью, но с уважением и даже трепетом…

Получит ли Андрей Петрович Звягинцев в преклонных годах такое письмо от будущих корифеев, бог весть. Пока же его «Левиафан» не столько владеет умами, сколько лишает ума, превращая респектабельных персон в кликуш либо доносчиков.

Что же касается, горемыки, то и сегодня, спустя полтора с лишним века, безусловно и дословно веришь в реальность мытарств русского мужика, описанных в повести. И вот что интересно: Григорович по происхождению - наполовину француз. Отец-украинец умер рано, мальчика воспитывали француженки - мать и бабушка, и в юности он по-русски говорил с акцентом. Больше того, по воспоминаниям современников, Григорович, работая над своими первыми произведениями, мучительно и долго подбирал русские слова. И, тем не менее, стал первым человеком в России, написавшем о русском народе да так, что был признан основоположником «народной» литературы!

Описания природы у Григоровича считаются эталонными, классическими наравне с тургеневскими. А французские корни, пожалуй, сказываются в том, что ритм повествования в «Горемыке» напоминает бальзаковский. И все же это cовершенно русский шедевр. Ощущение такое, будто читатель вместе с героем попали в безжалостный да еще и знакомо холодный механизм, который без малейшей натуги перемелет вас и выбросит отходы в проселочную грязь.

Сутки напролет в осеннюю стынь голодный, раздетый, без копейки в кармане мотается Антон по деревням, ищет лошаденку, уведенную цыганами:

Льдяной порывистый ветер резал Антону лицо и поминутно посылал ему на голову потоки студеной воды, которая струилась по его изнуренным членам; бедняк то и дело попадал в глубокие котловины, налитые водою, или вязнул в глинистой почве полей, размытой ливнем. Густой туман усиливал мрак ночи; в двух шагах зги не было видно, так что иногда ощупью приходилось отыскивать дорогу. Когда ветер проносился мимо и протяжное его завывание на минуту смолкало, окрестность наполнялась неровным шумом падающего дождя и глухим журчанием потоков, катившихся по проселкам. Казалось, не было уголка на белом свете, где бы в это время могло светить солнышко и согревать человека. С каждым шагом вперед все темней и темней становилось в душе мужика.

И ведь знает в глубине души, что поиски бесполезны, а дождь – навсегда, но признаться себе боится, и вот ищет-рыщет, надеется. Антон у Григоровича – именно русский Иов, парадоксальным образом и сознающий безнадежность, и надеющийся.

Горемыка Николай в «Левиафане», на мой вгляд, намеренно лишен национальных черт, не считать же таковыми алкоголизм и бранную лексику. Было бы не по чину мелко для художника уровня Звягинцева почитать подобную дешевку за национальный характер. Стало быть, герой такими задуман – ни русским, ни американцем, ни немцем, как средневековый бунтарь Михаэль Кольхаас - сходный персонаж Генриха фон Клейста. И никем другим. Звягинцев намеревался, и он сам об этом говорит, создать универсальный, читай вселенский – стерильный образ Иова. Но так не бывает, и быть вряд ли может, если это про живых людей с предками и родом, с коленами и языцами в крови, а не искусство абстракций.

Фильм не обещает зрителю испытать ни возвышающего сострадания, ни очистительного катарсиса, которые завещаны классическим искусством. Зато проясняет дистанцию между горемыками разных веков, пребывающими пусть и в одном - российском пространстве, но во взаимоисключающих измерениях.

Ну а что, если бы и писатель, и режиссер все-таки взбунтовали бы своих героев? «Антону-Горемыке» этот поворот не прибавил бы много - повесть убеждает и без бунта. А вот «Левиафану», скорее всего, бунт добавил бы очков и, вероятно, заставил бы зрителей забыть про наднациональную «стерильность» современного лишенца (хотя и вряд ли праведного настолько, чтобы примерять ему роль Иова - библейского праведника). Но вряд ли стоит искать смысла в бунте, когда, по меткому замечанию другого классика, русский бунт насколько беспощаден, настолько же и бессмысленн.