Марина Тарковская: В поисках Селибы

В юбилейный год отца и сына Тарковских хотелось бы вспомнить разговор с Мариной Арсеньевной Тарковской, состоявшийся в 2017-м.  Собирательница истории своего старинного рода, дочь поэта Арсения Тарковского и сестра режиссера Андрея Тарковского, Марина Арсеньевна хранит фамильный архив, ведет музей, пишет книги. Ее знаменитые мемуары "Осколки зеркала" давно стали редкостью, и чтобы напомнить, как они хороши, мы публикуем один из рассказов. В последние годы выходила книга "Теперь у нас новый адрес" – о московских и не только адресах семьи Тарковских. Мне же хотелось поговорить с Мариной Арсеньевной именно о ее опыте, о ее впечатлениях и о ней самой, такой, как она запомнилась другу семьи Льву Горнунгу:

Марина Тарковская превратилась к окончанию школы в очень красивую девушку, умную, скромную, с большим тактом и обаянием. <...> Она обладала ровным и спокойным характером. Была добра к людям и очень покладиста. <...> Молодые люди серьезно влюблялись в Марину. Среди них были два соперника, которые длительно и безнадежно надеялись на то, что Марина, наконец, вняв их мольбам, примет их предложение и выйдет замуж за одного из них. Позднее она вышла замуж за товарища брата по институту Сашу Гордона, сохранив, однако, в замужестве свою девичью фамилию Тарковская.

Марина Арсеньевна, можно ли говорить о разнице поколений на примере женщин вашей семьи?

– Наверное, больше всех из предыдущих поколений пережила наша бабушка, Вера Николаевна Вишнякова, урожденная Дубасова, 1880-го года рождения. После нормальной спокойной жизни она пережила революцию 1905 года, октябрьский переворот 1917-го, Гражданскую войну, голод. Жить было страшно. Она из старинного дворянского, даже боярского рода, и на фотографиях попыталась счистить свою фамилию – то есть, жила в постоянном страхе и девичью фамилию скрывала.

Поколение моей мамы, Марии Ивановны Вишняковой, 1907 года рождения, – это тоже и голод, и холод, и революция. 

Мы – уже поколение 30-х годов, так называемые шестидесятники, потому что на 60-е годы пришелся расцвет и духовный, и возрастной. Не уверена, что я могу говорить о своем расцвете (улыбается).

Если вспомнить детство, то, конечно, прежде всего, из тяжелых испытаний нам выпала война – мы были эвакуированы на Волгу. В Юрьевце я пошла в первый класс. Детство было очень голодное и холодное, в школе сидели в пальто. Писали, на чем попало, даже на газетах. Но детство, в любом случае, это счастливые годы. Годы познания. С детства у нас была связь с природой. Мы ходили в лес босиком, по шишкам, по траве. Я, например, только в природе чувствую себя свободно и значительно.

Как-то летом мы жили в Абрамцеве, мама сняла нам комнату в деревенском доме. В музее-усадьбе неподалеку Андрей рисовал дом Аксакова. Несмотря на очень бедную жизнь, мама всегда старалась повести нас в Третьяковку, в другие музеи, покупала билеты в консерваторию, жертвуя самым для себя необходимым.

Наше воспитание было поделено между родителями. Хотя они жили врозь, но общались, и мы общались с папой. Он тогда начал коллекционировать альбомы художников, и мы с Андреем, когда приходили к папе, тоже знакомились с мировой живописью, потому что русскую мы уже знали по Третьяковке.

Многое, конечно, зависело от того, кто был рядом с ним. Мужчины очень зависимы от своих подруг, жен. Но все равно мы приходили к нему, и никто нам этого не запрещал.

Каким был ваш дом? К вам часто приходили гости?

– Вспоминается убожество той жизни. Приходили мамины знакомые, которые еще от папы остались. Тогда это было очень естественно, близкие люди. Москва была маленькой. Люди приходили без звонка. Стучали в дверь. Неожиданно. Сейчас мы скованы какими-то мещанскими взглядами. Сейчас "мещанство" уже в другом смысле употребляется и даже воспевается. Этот фикус и занавески. Накрывать на стол было необязательно, да и нечего. В лучшем случае – чай, хлеб. Редко, кто приходил с каким-то даром. Тогда это не было принято, как сейчас. Были всеобщая нищета и голод. Знаете, как у Маяковского: не домой, не на суп, а к любимой в гости, две морковинки несу за зеленый хвостик. Или приходил, например, такой поэт Любин, приносил горшочек с цветами, тогда это дешево стоило, но было так приятно. Я до сих пор даже запах этих цветов помню.

Кстати, вспомнила историю, как мама могла еще раз выйти замуж. За мамой ухаживал один эмигрант из Черногории, борец за ее свободу. Он пригласил маму в театр. И говорит: "Маруся, пойдем в буфет". В буфете он попросил дать ему две детские шоколадки. А ему говорят, что нет детских, есть только обычная, большая. А он говорит: "Нет, мне нужны детские". И мама поняла, что ему жалко денег, и решила, что такой ей не нужен.

С какого возраста вы себя помните?

– Знаете, я далеко не Лев Толстой, который помнил, как его купали в отрубях и как сопротивлялся, когда его пеленали… Ничего такого я не помню! Я довольно поздно стала себя помнить и вообще интроверт по натуре. Наверное, внутренние детские ощущения, присутствие мамы или папы, но они где-то очень глубоко. Я вспоминаю себя на коленях у папы, запах его одеколона, табака… Вот это все, конечно, осталось. Помню детский сад.

Вы задумывались в детстве о профессии, кем будете, когда вырастете?

– В семье не бывало таких разговоров или вопросов: кем ты будешь? Я такого не помню. И кем быть – этот судьбоносный вопрос – для меня был загадкой, я никогда об этом не думала и никогда не хотела кем-то быть. И Андрей никем не хотел быть.

В нашей семье не было принципа натаскивать детей на что-то. И это очень плохо, я считаю. Потому что мы росли и не знали, что нам дальше делать. Были слепые, уже даже не щенята, а какие-то подростки собачьи, которые не знают, чем им заняться.

Детям свойственно увлекаться книжными героями, выбирать себе идеал, пример для подражания. Вы стремились на кого-то ориентироваться?

– Мы очень много читали, книга была в нашей жизни постоянно. И, конечно, Наташа Ростова – это понятно… Одно время я даже хотела стать артисткой: как же – хорошенькой девушке и не хотеть стать артисткой! Какое-то время я позировала студентам в фотопавильоне. И на мне студенты учились выставлять свет, правильно снимать. Руководителем этого фотодела был известный тогда оператор Левицкий. И вот так я решила идти в артистки, дома репетировала. В маминых письмах потом прочла: Марина так хорошо читает монолог Татьяны. Это так хорошо… 

Мне она этого никогда не говорила, но в письме так отозвалась, чему я удивилась. Вот экзамен, я зашла, дико стеснительная. И эта моя буква "л" польская… Сидят взрослые люди, стою я, какая-то пигалица, думаю, зачем я сюда пришла… В самодельной юбочке плиссированной, которую я сама наживляла и гладила, кофточку сама сшила какую-то. И всё это показалось мне таким нелепым, что я извинилась и ушла. На этом моя карьера кончилась. Но до этого я еще поступала в Институт востоковедения. Потому что я хотела людям, которые исключили Андрея, доказать, что мы, Тарковские, не такие дураки и не такие пропащие люди. Думала: поступлю и буду хорошо учиться. Но из этого ничего не вышло, несмотря на то что я очень хорошо сдала экзамены. На последнем, французском, в котором я вообще не сомневалась, мне нарочно поставили четверку. До сих пор помню эту тетку. И с такими же баллами вышла генеральская дочка, ее приняли, а меня нет. Там была большая приемная комиссия, это был полузакрытый вуз. Я вообще очень застенчивая, но иногда, когда очень нужно, могу мобилизоваться и противостоять. И я тогда спросила: почему? Мне сказали, что учитываются заслуги родителей. Я думаю, что им тогда было стыдно…

Но все, что ни делается, – к лучшему. Я закончила филфак, правда, вечернее отделение, это позволило мне работать и одновременно растить ребенка. Потом я работала в "Словарях". Сначала корректором, потом редактором. Исполняла обязанности заведующей редакцией, но из-за того, что была беспартийной, оставалась "и.о".. Потом ушла в декрет, родился ребенок, вернулась редактором и продолжала работать.

Как вы думаете, это ощущение ответственности за близких, благодаря чему оно формируется, зависит ли это от личности человека?

– Вот мама пишет про Юрьевец, про голод. Очистки картофельные – уже было замечательно. И была там школа, очень хорошая,  я ее часто вспоминаю. Она находилась в доме купца Флягина, Флягинская школа. Была там забота о детях, и очень большая. Во время перемены детям приносили корзину с булочками. Мама пишет: Мариночка приносит из школы булочку и делит на всех. Это ведь тоже качество. Голодный ребенок приносит эту булочку – я сейчас бы, может, так не смогла.

Во всяком случае, как мне кажется, эта черта характера редкая. И, конечно же, мама, ее влияние. Мама говорила: Нет-нет, яблоки я не люблю. Апельсины кислые, я не хочу... Чтобы поделиться со мной, отказывалась сама. Генетически, мне эта черта попала, видимо.

Вы ощутили эту ответственность за свою семью в детстве?

– Представьте, ребенку полтора года. Я еще не умела говорить, но Андрей уже научил меня ругаться. Брат плывет в речушке, я бегаю по берегу и кричу: Арей, Арей, дуля, дуля! То есть я хотела сказать, Андрей, дурак, ты же утонешь. Вот такая девочка была, ненормальная (смеется)... Хотя, конечно, нормальная, я была очень наблюдательная, всегда всё находила, поэтому меня и назвали Мышик – мышкой.

Марина Арсеньевна, оказывается, вы с самого детства – боец!

– Да, я бесстрашный боец, в какие-то моменты я начинаю отважно бросаться на противника, как маленькая собачонка.

Такое повышенное чувство ответственности не лишает свободы? Забота вас не отпускает, а вам никогда не хотелось пожить только для себя?

– Это трудный вопрос. Я себя периодически ловлю и заставляю не учить младших. Я всегда была очень восприимчива к советам бабушки – как испечь пирог...  Мама учила меня, как реагировать в разных ситуациях. Я очень обогатилась, благодаря этому. Я прожила жизнь и очень много знаю. У меня очень большой жизненный опыт. А никто этого не хочет, потому что дети уже взрослые. Ребенок советы воспринимает, а взрослого они уже раздражают. И я понимаю, что, может, это и не нужно. Наверное, это становится недостатком.

Ну, у вас растет внучка.

– Да, и она меня учит чему-то. Мы часто встречаемся с дочерью, но живем отдельно, и я этому очень рада, потому что мы с мамой все время жили вместе. И потерю было пережить очень сложно. Михаил, сын, живет далеко, в Сибири. Нужна свобода, конечно. Прежде всего, нравственная, духовная. А привязанность к близким… Вот я вспоминаю письма мамы. Мама пишет отцу: война, эвакуация, Волга, Андрей пошел купаться у ОСВОДа – была какая-то заброшенная станция, спасение на водах. И там было какое-то опасное место, видимо.  Мальчишка может утонуть, пишет мама. Но что делать? Если все время над ним висеть и все время его опекать, ребенок может стать очень несамостоятельным или просто возненавидит свою мать. Тем не менее, я хотела бы дать, опять же, совет. Мы с моим мужем прожили 57 лет. И когда еще была молодость, всякое ведь могло быть, но я как-то себя удержала от резких шагов. Из какого-то чувства обязанности перед своим мужем: я согласилась выйти за него замуж, и у нас рос сын, которому нужен был отец. А когда мы вступили во вторую полосу нашей жизни, когда страсти поутихли, то осталась большая необходимость друг в друге. И, тем более, сейчас, когда мы физически, душевно и практически не можем друг без друга. Я считаю, что не надо делать никаких резких шагов. Как бы это ни было трудно порой.