Дом Шукшина

О домо-строе, миро-здании и дороге между ними

Культпро начинает публиковать декалог Виктора Филимонова о Василии Шукшине. Раз в  несколько дней мы будем выкладывать новый текст, как новую главу книги. Сегодня – введение в тему.

 …Так у меня вышло к сорока годам, что я — ни городской до конца, ни деревенский уже. Ужасно неудобное положение. Это даже — не между двух стульев, а скорее так: одна нога на берегу, другая в лодке. И не плыть нельзя и плыть вроде как страшновато. Долго в таком состоянии пребывать нельзя, я знаю — упадешь...  

В. Шукшин. Монолог на лестнице. 1967

1.

Шукшин, как на  исповеди, обозначил здесь драматургию собственной жизни. Одновременно же прочертил сквозной сюжет с героем-маргиналом, по сути, своим alter ego. Более того, в процитированном фрагменте проглядывают и черты национального типа "из народа", чья литературная родословная восходит к тургеневским "Запискам охотника", а позднее – к "Мужикам" Чехова, к его Ермолаю Лопахину. Еще позднее – к "Деревне" Бунина, наконец, к героям Платонова и Шолохова.

Что же до киноконтекста, то Шукшин оказался первооткрывателем этого художественного типа. Хотя открытие тут же отозвалось в творчестве очень непохожих друг на друга мастеров: от Геннадия Полоки до Андрея Кончаловского.  

2.

"Монолог на лестнице" – исповедь  маргинала. Сам образ лестничного марша – движенье в пограничье с опасностью падения чуть не на каждом шагу. Причем, падения публичного, с издевательством и насмешками. Это состояние – не внутри и не вовне основательного места проживания. Это – между. Что, кстати говоря, было очень знакомо героям Достоевского. Раскольников, например, на лестнице читает письмо  матери, не только актуализирующее для нас, читателей, всю разноголосицу героев романа, но и еще более утвердившее Родиона Романовича в его решении практически доказать, что он не тварь дрожащая.

Шукшин   умер ("упал"!) в октябре 1974-го. Не  удержался на лестничном марше судьбы. Падение обернулось в самой реальности соответствующей  метафорой. Ведь и вправду это произошло и не на берегу, и не  в лодке, а – между. Шукшина, как известно, нашли мертвым в каюте пришвартованного к донскому берегу теплохода, который служил гостиницей  для съемочной группы фильма Сергея Бондарчука "Они сражались за Родину".

И под руку – еще ассоциация. Одно из первых (правда, едва заметное) появление Шукшина на большом экране случилось в "Тихом Доне" Сергея Герасимова, а последнее – у Бондарчука, символично закольцевав путь актера. И там, и тут – Шолохов.

Говорят, Шукшин еще до съемок не просто ждал, а страстно жаждал встречи с классиком. Готовился, рассчитывал!  Встреча не то, чтобы вовсе не состоялась, но – в публичном вешенском застолье. А Василий Макарович уже всерьез к тому времени завязал и всерьез же (за столом!) трезво спросил мудреца из Вешек о главном, о том, когда же начнем общими силами собирать распадающуюся нацию. Мудрец отшутился тостом: за Васю – собирателя земель русских.

Однако само присутствие этого человека что-то в Шукшине повернуло. Толкнуло, признавался,  бежать на родину и целиком отдаться писательству. Словом, осесть, прибиться к родному берегу.

Собственно, так вскоре и случилось. Осел.  Но уже  в виде посмертного памятника на горе Пикет у села Сростки.

3.

Роль рядового Петра Лопахина в фильме Бондарчука была хоть и навязана, а все же – пропуском к давно ожидаемым съемкам "Степана Разина". Вот сыграешь, и будет тебе Разин, – пообещал тогдашний чиновный глава всего советского кино  Филипп Ермаш.

Но "такой твой парень не живет" – прохрипел Шукшину уже  в последнюю дорогу Высоцкий. Пашка Колокольников живет, а Разин – нет. "Конец Разина" – назывался  в первых вариантах сценарий так и не поставленного фильма.

Сценарий с 1965 года превратился в  роман "Я пришел дать вам волю…" (1971).  Шукшин уже и студию  Горького покинул: там замыслу о легендарном бунтаре категорически противились. Не легче было и на "Мосфильме".  До той поры, пока Бондарчуку не понадобился актер такого уровня органики, каким был Василий Макарович. И вот уже, казалось, теперь начнется! А там, после "Разина", – на Алтай, домой, заниматься только писательством…

Родной дом в Сростках от Шукшина как-то отдалился, если не потерялся еще в первых его послевоенных странничествах.  В этих странничествах складывалась психология беспризорника. Ты один, вокруг враждебный  мир. Всегда в стойке, в ожидании нападения. Чуть что – желваки на скулах перекатываются. А если драка – так до жуткой кровищи.

А вот  герой  Шукшина-актера начинает возводить дом как нерушимую опору личного бытия уже в "Двух Федорах" (1958)  Марлена Хуциева. То есть еще во время учебы во ВГИКе, до режиссерского диплома "Из Лебяжьего сообщают" (1960), которым Шукшин впервые объявит себя абсолютным автором: сценарист-режиссер-актер.

Напомню, что актерский дебют Шукшина состоялся еще раньше, в учебном фильме его сокурсников А. Тарковского, А. Гордона и М. Бейку "Убийцы" – двадцатиминутной экранизации рассказа Хемингуэя. Шукшин предстал в роли шведского боксера Оле Андресона, преследуемого наемными убийцами.    

Из "Убийц" в актерском амплуа Шукшина и остался, возможно, этот мотив нескончаемого гона, но чаще с неясным образом преследователей. А вот метафора домостроя из фильма Хуциева легла в основу  наиболее значительных актерских работ: в "Аленке" (1961) Бориса Барнета, "Мы, двое мужчин" (1962)  Юрия Лысенко, "Какое оно, море?"  (1964) Эдуарда Бочарова.

На картине Бочарова Шукшин подступил к новой попытке создать свой дом. Как раз здесь он встретился с будущей женой, актрисой Лидией Федосеевой. Позднее она станет матерью двух его дочерей: Марии и Ольги. Шукшину везло на девочек: от второго брака с Викторией Софроновой уже была дочь Катерина. Однако ж в полном смысле "дом" Шукшин не успел обустроить, пожалуй, и до конца жизни.

4.

Родившись на заре "великого перелома" (июль 1929), Шукшин, крестьянский сын, рос уже по уставу государственно-колхозного общежития, жертвой которого стал его отец. Макар Леонтьевич был арестован по доносу, обвинен как участник антисоветского заговора и расстрелян в 1933 году.

В  рабочих тетрадях Шукшина отыскался  набросок "Отец". По  убеждению Льва Аннинского, он  способствует не только более глубокому освоению первого романа писателя "Любавины" (1965), задуманного как семейное предание и исполненного во вгиковском общежитии. Характер предка, каким тот предстает в наброске, ассоциировался у Шукшина, возможно, и с неустойчивой натурой Разина.

Шукшин изображает отца каким-то странным человеком. Огромный, спокойный, красивый, но на редкость молчаливый и неласковый к матери. К тому же – не любил попа.  Мальчика крестили втайне от отца. А вот работать умел и любил. Тем и жил.

Мать, Мария Сергеевна Шукшина после гибели мужа переменила фамилию детей, сына и дочери, на девичью "Попова", которую они и носили до получения паспортов. В 1936 году вышла замуж за Павла Куксина. Семилетний Василий, в отличие от младшей сестры, отчима не принял. В поведении мальчика сказалась, вероятно, травма, нанесенная арестом отца. Василий Шукшин хоть и плохо помнил  родителя, но сохранил к нему болезненное чувство любви. А вместе с тем – и вины. До официальной реабилитации отца сын должен был скрывать родство с "врагом  народа". 

И отец, и мать в жизни и творчестве Шукшина, как и деревенский дом в целом, – опоры мироздания. Но именно с образом матери связана беззаветная  вера в лучшее. Мать – нерушимый оберег. 

Ничего, добрые люди помогут, – такая она в рассказе "Материнское сердце" (1969). А те, кто помнит фильм "Печки-лавочки" (1971), не забудут едва ли не былинный и притом удивительно живой портрет Марии Сергеевны, созданный оператором Анатолием Заболоцким.

5.

Василий Макарович впервые встретился с городом в 1940 году – отчим перевез семью в Бийск. Прожили там недолго. Летом 1941 года Павел Куксин ушел на фронт. После его гибели в 1942 году вернулись в Сростки. Следующий уход из родного села случился в 1944-м, когда Шукшин, после окончания семилетки, поступил в Бийский автомобильный техникум, хотя к технике не имел большой тяги. К тому же время было холодное и голодное. Матери нелегко было прокормить семью. А через два с лишним года он техникум оставил. Причины ухода называются разные. Вплоть до исключения за неуспеваемость или хулиганство.

В 1947 году Шукшин в третий раз покинет родной дом. Начнет странствовать по Центральной  России: возведение турбинного завода в Калуге, Владимирский тракторный, строительство электростанции в Московской области. Биограф Шукшина В. Коробов полагал даже, что как раз тогда, то есть с 1947 по 1949 год, он ненадолго примкнет к компании уголовников. И этот опыт потом отразится в его творчестве, главным образом, в фильме "Калина красная".

Летом 1949 года Василия призовут на военную службу. Проходить он ее будет вначале на Балтийском, а затем – Черноморском флоте, в 3-м морском радиоотряде. Однако в конце 1952 года его комиссуют из-за язвы двенадцатиперстной кишки. Болезнь эта будет преследовать Шукшина всю жизнь, нередко – на съемках, невероятно изматывая.

6.

Шукшин вновь в Сростках.  Еще в армии он начинает усиленно готовиться к экзамену экстерном за курс средней школы. В 1953 году получает, наконец, соответствующий аттестат. И осенью того же года  становится директором и учителем литературы Сросткинской вечерней школы рабочей молодежи.

Чтобы ни говорил сам Шукшин об уровне своей филологической подготовки, в упомянутом  факте нельзя не видеть некий знак судьбы. Еще со школьных времен он читал запоем, хотя  учился неважно. И писать начал, вероятно, в армии, а, возможно, и ранее, судя  по свидетельству его  биографов.

Во ВГИКе эту его страсть поощрял великий режиссер и чуткий  педагог Михаил Ромм. С его подсказки рассылать написанное веером по разным изданиям и появилась первая скромная публикация - рассказ "Двое на телеге" (1958) в неброской ленинградской "Смене".

Но герой  Шукшина как ярко определенный социально-психологический тип возник уже в полноценном режиссерском дебюте "Живет такой парень" (1964), поставленном на основе рассказов "Классный водитель" и "Гринька Малюгин" из первого шукшинского сборника "Сельские жители" (1963).

Отсчет его регулярных появлений в печати открывается с 1961 года. Вначале – в журнале "Октябрь", редактором которого в те годы был В. Кочетов. А в 1963 году рассказы Шукшина принимает "Новый мир" Твардовского. И это примечательно, поскольку идейная разнонаправленность конфликтующих изданий хорошо известна. Молодой писатель вызывал активный интерес как у советских "консерваторов", так и у "либералов".

В течение десяти лет, начиная с появления "Сельских  жителей", выйдут все четыре его сборника, в том числе наиболее яркий – "Характеры" (1973), а затем и последний – "Беседы при ясной луне" (1974).  Вдобавок к тому – уже упомянутые "Любавины" (вторая книга романа появится в 1987-м) и "Я пришел дать вам волю".

Приходит мысль, что  эти две романные истории – о семье зверовато-непокорных Любавиных и о стихийном бунте Разина – как бы обымают малую прозу Шукшина, целиком связанную с современностью писателя. Современность оказывается в развернутом историческом пространстве – от далекого XVII века через эпоху коллективизации и вплоть до второй половины века ХХ. Эти три столетия нашей истории   интересуют Шукшина, прежде всего, с точки зрения судеб крестьянства в России.

Мало того, и "Любавины", и роман о Разине держатся на непримиримом конфликте народа (крестьянства, прежде всего)  и государства. Крах  Разина мотивирован у Шукшина тем, что казачий атаман не смог ни осознать, ни тем более поднять груз миссии мужицкого царя. А ведь, по Шукшину, Степан Разин – это тоже крестьянство, но только триста лет назад. Его историческое значение и заключается в том, что он ответил  боли закрепощенного крестьянства.

7.

Малая проза Шукшина стремительно набирала  силу. Все острее и выразительнее представало шукшинское (в том числе, и на экране): судьба  крестьянина, по выражению Льва Аннинского, с деревенского корня съехавшего, а к другому не приставшего.

Это вовсе не означает, что его героями были люди лишь определенной социальной группы. Но большую их часть, так или иначе, сдвинула  с  места некая стихийная сила, отправила в путь, в поиск утраченной  опоры. Отсюда – внутренний разлад, необъяснимая тревога героев, метания, их ставшая нарицательной чудаковатость.

Угадывался в стихийном этом движении и личностный рост человека из народа. Сквозь крестьянскую проблематику в творчестве  Шукшина все яснее и полнее являлась мысль о судьбах России, иногда   заостряясь до притчи и сатиры. Например, в его знаменитой сказке "До третьих петухов" ("Ванька, смотри!") Иван-дурак ходил за тридевять земель набираться ума-разума, а формально – за справкой, что он вовсе и не дурак…

К концу жизни беспокойство художника отлилось в очередной проклятый вопрос в традициях отечественной классики: "что с нами происходит?"

8.  

На родину в Сростки, уже будучи широко известным, Шукшин не раз возвращался. Фильмы там снимал. В его мировидении малая родина осела мифом. В последних интервью он, как заклинание, твердит о неотложности бросить все, кроме прозы, и вернуться туда, чтобы отдаться литературному творчеству. В этом смысле, он сильно завидовал не только Шолохову, но и своему другу – вологодскому писателю  Василию Белову. Тот с натугой воспринимал кинематографическое призвание тезки.

В публицистике Шукшина деревня – рай растворенный. Утопия окрашивается чувством вины и печали. Основа домашней мифологии – полати. Сам Алтай превращается в родные полати из детства. Оттуда вековечной незыблемостью встает  образ жизни русского крестьянства, нравственный уклад этой жизни… он, этот уклад, прекрасен, начиная с языка, с жилья.   

Но дом этот все же – прошлое. Бережно лелеемый миф. В самом его творчестве  миф подвергается жесткой переоценке – в отличие от правоверных деревенщиков, от того же Белова. Герои Шукшина не обладают ни цельностью Ивана Африкановича из "Привычного дела" Белова, ни нерушимой философской мощью старух Распутина. В его героях, иногда бессмысленно и беспощадно, бродит нечто разинское. Нет созерцательной успокоенности меж двух опор.

Шукшин почти безотчетно то и дело тянется к Есенину, с его, по выражению Горького, трагедией глиняного горшка, разбившегося о каменную грудь города.   

– с молитвенным самозабвеннием произносит только вышедший на свободу вор-рецидивист Егор Прокудин в сценарии "Калины красной" строки Есенина. А ведь это жертвенная песнь (вспомните весь строй стихов "Мир таинственный, мир мой древний…") и  прямо-таки провытая по-волчьи, со звериной готовностью к большой крови. Не волхв, но волк. Одно слово: Разин. Кстати, и Есенину был не чужд дух все разрушающего бунта, если вспомнить его "Пугачева".

9.

Да, Разин прежде всего крестьянский заступник, но такой, в ком сошлось все сугубо шукшинское. 

Разин – натура, угрожающе разгульная. Воплощенный праздник абсолютной воли, поглощающей всякую почвенную основательность, а потому и оборачивающийся смертоносным побоищем. И все оттого, что слишком  чувствует страдания народные, едва ли не с Христовой самоотверженностью берет их на себя. Отсюда и неутихающее, с болью, желание освободить всех и сразу. А от невозможности осуществить одним махом вольную  утопию – кровавая истерика, бунт саморазрушения. 

Праздник воли  у Шукшина – в образе всенародного застолья. Естественно, с пляской и песнопением, а уж потом – с побоищем и самоубийственным похмельем. Но в нем и видит художник, тем не менее,   единение народной семьи. А праздник не складывается. Складывается забег в ширину, такой, знаете ли, небольшой, аккуратненький бордельеро, как в "Калине красной".

Праздник как естественный выплеск энергии народа невозможен в зоне идеологии и ритуала общегосударственной коммуналки. Поиск такого праздника отзывается стихийным сломом в судьбе нашего соотечественника. В судьбе Шукшина.

И  автора, и его alter ego фатально выносит за пределы  дома. Исчезают или рушатся стены, пространство тревожно распахивается в кромешно-миражный мир, полный перевертышей. Как в "Печках-лавочках", например, несмотря на веселую (вроде бы) буффонаду вагонных приключений. Буфф коварно прячет в себе ужас отрыва от корней. 

Здесь уже правит бал дорога. Ею оборачивается празднично-семейное  застолье, которым открывается фильм. Там впереди – город.

10.

Деревенский комплекс болезненно враждебного неприятия города, его культурного хамства, бессознательно воспроизводимого теми же выходцами из села, проник в подсознание Василия  Макаровича, вероятно, еще с послевоенных странствий. Может быть, с Бийска.

И во ВГИКе эта его остро переживаемая инакость с самого момента, когда он в 1954 году переступил священный порог, бросалась в глаза. Только ленивый не поминал потом его легендарный полувоенный прикид времен учебы: гимнастерку, сапоги и проч.

Он уже во вступительном письменном этюде, отошедши от заданной темы, бросился зло обличать городских выскочек под личиной всезнаек. И, надо сказать, в том этюде уже прослушивается напряженно издевательская интонация будущих маленьких шедевров, вроде  "Привет Сивому!" (1974). 

А всезнайкой  абитуриенту Шукшину мог показаться и его будущий коллега по мастерской Михаила Ромма Андрей Тарковский. Их отношения дружбой назвать трудно, но они заметно тянулись друг к другу. Может быть, потому, что оказались двумя  знаковыми  фигурами нашего кино на самой заре оттепели, открыв новый этап его истории, сопрягая разные социально-культурные полюса.       

Шукшин с болезненной безотчетностью декларировал свою инакость. Возможно, и в секретари комсомольской организации курса он, будучи уже кандидатом в члены КПСС, подрядился не из идейных, а из стихийно протестных интенций. Трудно говорить о каком-то определенном векторе его политического самосознания. Вряд ли оно было достаточно оформленным. Во всяком случае, Шукшин, как и Тарковский, но по другим мотивам, избегал участия в горячих студенческих дискуссиях на первых волнах оттепели.

Не сопрягаются разинская взрывоопасность Шукшина и партийная дисциплина исполнителя чужой анонимной воли. Естественнее то, что в учетной карточке члена партии Шукшина году в 1959-м появляется строгий выговор. За хулиганство.

11.

Престижный столичный вуз потребовал от деревни жертвоприношений. На алтарь бога кино и культурной жизни была принесена домашняя кормилица. Мать продала корову, добывая средства сыну на дорогу.   

В "Калине красной" все маргинальные темы Шукшина собраны-сжаты с предельными напряжением и остротой.  Недостижимо чаемый дом, жертвенная дорога к нему, шатания "между" и поиск праздника, вина перед матерью, гибель.  Здесь предчувствие  последнего смертельного прыжка (Есенин) к "Разину". Ведь и Егор-Горе – явная предтеча Степана Тимофеевича с неизбежным восхождением к гибели в финале.

Если в фильме "Ваш сын и брат" (1965) беспокойный сын старика Воеводина Степан, совершая побег из тюрьмы, еще утешится возвращением в семейное застолье, то Егору Прокудину категорически в этом отказано. Симптоматично, что и Пашка Колокольников из "Живет такой парень", в эйфории записного балагурства мотающийся туда-сюда по опасному Чуйскому тракту, так же не знает (и не узнает) дома, как и тяжело осевший на родную землю с пулей в животе Прокудин.

12.

И как раз в эпоху "Калины", то есть в 1970-е годы, Шукшин переживает пик творческой зрелости. Наиболее плодотворные и успешные, если, конечно, забыть об истории с Разиным, годы. Потерпев неудачу в перевальном для него фильме "Странные люди" (1969), слишком поспешно отвергнутом и зрителями и критикой, режиссер приказал себе: Завяжись узлом, но не кричи в полупустом зале!  И все, что он делал потом, имело твердое, в прямом  смысле, всенародное признание.

Выходят два его самых "шукшинских", вполне авторских фильма. Роли Ивана Расторгуева ("Печки-лавочки") и Егора Прокудина – вершина актерской органики и мастерства.

Эту органику ценили, по воспоминаниям его сокурсника режиссера Юлия  Файта, еще во ВГИКе, в актерских этюдах Шукшина. Но органика как-то скукоживалась, едва Шукшину попадалась роль вне его "маргинальных" тем.

Далее более полусотни новелл, и каких!  Шедевр за шедевром! В эти годы он пробует себя на театральной сцене. Премьера спектакля по "Энергичным  людям"  состоится незадолго до смерти у Георгия  Товстоногова. Во время действия "за кадром" будет звучать комментарий из уст самого автора.

 Жаль только, что этот голос подменят дубляжом (пусть и профессиональным) и у Бондарчука, и у Панфилова в "Прошу слова" (1975). Не доживет актер до периода озвучания  фильмов.

Печально то, что при жизни Шукшина не увидела свет его сказочная фантазия "До третьих петухов". Не была закончена повесть "А поутру они проснулись…", опубликованная лишь в 1975-м  и поименованная уже редакцией "Нашего современника".  

Очень хочется мажора! Но куда же деться от минорной тональности и в судьбе автора, и в судьбе его alter ego. Герой Шукшина все чаще не удерживается на границе – падает.  Туда, в бездну, и едва ли не по собственному волеизъявлению. Я уж не говорю о "Степане Разине" или "Калине". Но таковы и герои  его  рассказов. Смерть как-то уж по-свойски правит бал в его поздних вещах: "Сураз" (1970), "Жена мужа в Париж провожала"  (1971). Да мало ли…

Свой "Париж", как и "Англия" – Гамлета, ждет Сашку Ермолаева из "Обиды" (1971). Николая Николаевича Князева, человека  и гражданина из гениальных "Штрихов к портрету" (1973). И может быть, всего страшнее и, главное, безнадежнее в этом контексте звучит финальный вопрос одного из последних (документального, что важно) рассказа "Кляуза": что с нами происходит?  

13.

После смерти Василия Шукшина "при невыясненных обстоятельствах", вызвавшей хор конспирологических гипотез об убийстве и обвинений, образовалась суета вокруг места захоронения. Писали Шолохову, который обращался в самые высокие инстанции. Вмешивался кто-то еще из больших государственных людей. Добились "Новодевичьего", хотя на "Ваганьковом" уже была, говорят, готова могила…

В плодовитом 1974 году было написано с десяток новелл. Среди них – повествование-кентавр "Чужие": историческая цитата + авторское воспоминание и – вывод. Автор сводит на этой границе двух вполне реальных персонажей. С одной стороны, великий князь Алексей Александрович Романов, невозможный мздоимец и гуляка, но при том глава и хозяин русского флота, бессовестно грабивший казну. Цусимская  катастрофа – и его рук дело. После отставки перекочевал за границу.  Жил на золото, украденное у русского народа, покуда не помер от случайной простуды. С другой, – земляк Шукшина, дядя  Емельян. В  прошлом, что важно,  моряк, воевал с японцами и даже бывал у них в плену, о чем рассказывать не любил. Но  рассказывал, как плоты гонял от Манжурска до Верх-Кайтана; как дрался с местными "из-за крали" в Нуйме; как сватался; как свадьбу играли; как на этой свадьбе новый бобриковый пинжак поперли;  как пинжак потом колдовством возвращали… Доживал дядя Емельян один. Старуха его уже померла. Из пятерых сыновей троих на Отечественной убило.Дочь и два других сына в город уехали. За ним соседи по очереди ходили. Как-то утром пришли –  мертвый. Заканчивает Шукшин так:

Хочу растопырить разум, как руки, – обнять две эти фигуры, сблизить их, что ли, чтобы поразмыслить… – а не могу. Один упрямо торчит где-то в Париже, другой – на Катуни с удочкой. Твержу себе, что ведь – дети одного народа, может, хоть злость возьмет, но и злость не берет. Оба они давно в земле – и бездарный генерал-адмирал, и дядя Емельян, бывший матрос… А что, если бы они где-нибудь ТАМ – встретились бы? Ведь ТАМ небось ни эполетов, ни драгоценностей нету. И дворцов тоже, и любовниц, ничего: встретились две русские души. Ведь и ТАМ им не о чем было бы поговорить, вот штука-то. Вот уж чужие так чужие – на веки вечные. Велика матушка-Русь!

"Удержим ли нацию?" – таков был, напомню, последний "проклятый" вопрос трезвого Шукшина к Шолохову. Художник дошел, вроде своего Ивана-дурака, до этого судьбоносного  вопрошания. Но ответа не получил. Да и возможен ли ответ?

14.

Тот фрагмент из "Монолога на лестнице", с которого я начинал, завершается следующим образом:

Не падения страшусь… – очень уж, действительно, неудобно. Но и в этом моем положении есть свои "плюсы" (захотелось вдруг написать – флюсы). От сравнений, от всяческих "оттуда-сюда" и "отсюда – туда" невольно приходят мысли не только о "деревне" и о "городе" - о России…

Заметьте, он и в этом исповедальном серьезе все же юродиво подмигивает: плюсы-флюсы. В точности Прокудин.

Но в то же время и уже тогда из маргинальности и межеумочности – собственной и своего героя – пытается вывести главную коллизию нашего отечественного мироздания, неразрешимость которой так терзала  его душу и тело.